Руна смерти
Шрифт:
Выходить ему строго-настрого запретили, да он и не смог бы этого сделать при всем желании – дверь на улицу запиралась снаружи, на окнах висели решетки, а неподалеку всегда стояла машина с черными занавесками на окнах. Один из тех двоих, что привезли его сюда, пришел к нему на второй день. Не снимая темно-серого плаща, он сел за небольшой кухонный стол и положил перед собой черную папку.
– Итак, пришло время заняться делом, господин Фальц, – сказал он усевшемуся напротив оружейнику. – Вам поручается очень ответственное и интересное задание. Если вы справитесь с ним хорошо, то получите всё, что пожелаете: безупречные документы, свободу, любимое занятие.
У Фальца даже перехватило дух. Он не сразу смог
– Что… – Он прокашлялся. – Что я должен делать, господин…
– Лаутенройт.
– Господин Лаутенройт.
Человек в темно-сером плаще раскрыл папку и извлек из нее большой цветной фотоснимок. Фальц сразу узнал священный наконечник Копья Власти.
– Копию. Одну-единственную копию этого исторического предмета, – сказал Лаутенройт, кладя снимок перед Фальцем. – Думаю, излишне говорить, что она должна быть безупречна.
Фальц взял фотографию в руки и стал рассматривать.
– Совершенно идентичную, в ювелирном понимании, копию предмета такого рода выполнить невозможно, – как бы в раздумье проговорил оружейник. – Это должна быть копия или муляж, господин Лаутенройт?
– Это должно быть точно такое же копье из железа, – с расстановкой отчеканил Лаутенройт. – Человек, взявший его в одну руку, а оригинал в другую, не должен почувствовать никакой разницы. Вы понимаете?
– Да, господин Лаутенройт. Но хочу вас сразу предупредить: если у него будет увеличительное стекло и увеличенные фотоизображения оригинала и если…
– Я вас понял. Давайте сформулируем задачу следующим образом: вместо хофбургского оригинала под стеклом оказался его двойник, изготовленный вами. Никто ни о чем не по дозревает и не лезет к нему с лупой.
– Тогда я готов взяться.
– Но эта копия должна быть лучше той, что в Вевельсбурге. Много лучше. Вы понимаете?
– К сожалению, я не был там и не видел того, о чем вы говорите.
– Ну… может быть, это как раз и неплохо. – Лаутенройт раскрыл свою папку и извлек еще пачку фотографий. – Здесь все виды и ракурсы, включая сильно увеличенные фрагменты. Здесь также данные обмеров, взвешивания и химического состава материала. Кроме того, вам обеспечат доступ в само хранилище к оригиналу. Ну так как, беретесь?
– Да.
– Сколько вам нужно времени?
– Не меньше двух месяцев, – неуверенно ответил Фальц,
– Получите три. Завтра у вас будет помощник, который поселится здесь же, чтобы вам не было скучно. Ежедневно вас будет кто-нибудь навещать, и вы сможете заказывать всё, что потребуется для работы. Вероятно, уже завтра мы с вами посетим и само хранилище. Вам что-нибудь нужно для этого?
– Да. Мне нужна пачка чистой фотобумаги, можно засвеченной, но с совершенно белой подложкой, и акварельные краски высшего качества. И разумеется, набор хороших кистей.
Лаутенройт поднялся и пообещал всё достать.
На следующий день, вернее, уже поздно вечером в машине с плотно задернутыми черными занавесками на окнах Фальца привезли в какой-то двор, Его ввели в здание, где, спустившись в подвал, он очутился в небольшой, ярко освещенной комнате. На стоявшем в центре комнаты столе лежал наконечник. Рядом находился стул.
Фальц сел, разложил принесенные с собой краски, кисти и бумагу и попросил принести банку с чистой теплой водой. Копье, этот считавшийся священным железный наконечник, выглядело достаточно обыденно. Невозможно было представить, что вот это острие девятнадцать с половиной веков тому назад пронзило тело распятого Христа.
Фальц повертел его в руках и принялся на белых листах фотобумаги, с той стороны, где не было желатиновой эмульсии, подбирать цвет различных участков. Он смешивал краску, делал мазки и ждал их полного высыхания. Испещрив таким образом несколько листов, он сделал карандашом множество пометок и подписей. Так он начал работу над копией копья Лонгина. Фальц не подозревал еще, что каждый прожитый день приближал его не только к завершению работы, но и к концу собственной жизни.
Сначала они с помощником, владевшим опытом работы с металлом и даже познаниями о древней металлургии, изготовили несколько железных заготовок. Постепенно они превращались в заветный предмет, сравниваясь с ним по цвету и форме. Одновременно с этим в работе оставалось всё меньше заготовок, наименее удачные из которых выбраковывались. Через полтора месяца Фальц уже работал преимущественно с одним наконечником, протравливая его различными растворами и простукивая зубильцами. Весь его рабочий стол был завален пробниками – кусочками железа, на которых он проверял свои протравы.
Он еще несколько раз посетил комнату с ярким освещением, привозя с собой свою копию. Через два с половиной месяца после первого знакомства с оригиналом он мощными ударами молота испортил все оставшиеся заготовки, кроме одной, – той, которая стала вторым Копьем Судьбы.
Лаутенройт положил копию в специальный футляр и, забрав с собой помощника-металлурга, уехал. Целый месяц Фальц сидел без дела в полной неопределенности и одиночестве. Казалось, что о нем позабыли. Но это только казалось. Автомобиль с зашторенными окнами по-прежнему стоял напротив его зарешеченного окна, и раз в неделю какой-то мрачный тип приносил и швырял ему в открытую дверь сверток с едой. Именно в эти дни вынужденного безделья Фальц вдруг начал осознавать, что оказался причастным к тщательно охраняемой тайне. И он понял – ему не только не видать свободы, но скоро и не жить. Как только заказчик его работы (а Фальц догадывался, кто это мог быть), ознакомится с копией и она его удовлетворит, исполнителя, как опасного свидетеля просто убьют. Почему он пришел к такому выводу, он и сам бы не смог объяснить. Но то, что копия предназначалась для подмены оригинала, именно для тайной подмены, он чувствовал с каждым днем всё явственней. А та задержка, благодаря которой он всё еще жил, могла быть вызвана занятостью рейхсфюрера.
Как раз в ту ночь, когда эта страшная мысль окончательно стала для него ясной, как прозрение, на Нюрнберг был совершен один из сильнейших за последние месяцы воздушных налетов. Бомбили как раз заводской район, и всё вокруг грохотало и рушилось. Фальц через щелку в шторах видел, как из машины напротив выскочил человек – тот, что последнее время приносил еду. Он метался, то отбегая в сторону, то возвращаясь, то падая на землю. В это время раздался страшный взрыв, и Фальца отбросило от окна. Всё мгновенно потонуло в цементной пыли и дыму. Задыхаясь, оглушенный, он стал метаться по комнатам. В одном месте полыхал огонь, в другом… В другом он забрался на какую-то плиту и вдруг ощутил на лице капли воды и ветер. Он задрал голову и сквозь клубы дыма увидел лучи прожекторов и пунктиры трассирующих снарядов и ощутил, что с неба, кроме бомб, падают редкие капли дождя. Часть его одноэтажной мастерской была разрушена, крышу снесло ударной волной, а потолочная плита обрушилась внутрь. Фальц выбрался наружу через какой-то пролом и только успел заметить горящий и покореженный автомобиль. Ничего не соображая, он бросился бежать вдоль дороги…
Зени Фальц закашлялся и прижал ко рту грязный платок. Он закрыл глаза, сделав успокаивающий жест рукой, мол, подождите минутку, сейчас это пройдет. Ротманн встал и скорее для того, чтобы размяться, вышел в коридор и крикнул санитара. Через минуту в дальнем конце коридора появился костлявый согбенный старик. Он спешил шаркающей походкой в сторону озадаченного Ротманна, размахивая согнутой в локте правой рукой и прижимая к себе левой больничное судно.
– Вы даете ему хоть какие-то лекарства? – спросил Ротманн подошедшего старика.