Русь неопалимая

Панина Валентина

Владимиру, слегка захмелевшему, вдруг захотелось снять тяжесть со своей души за все свои грехи и повиниться хотя бы перед внуком. Не случилось перед его отцом, бабкой, так хоть перед ним. Всё же его корень, от «змеюки полоцкой» строптивой и потому всегда такой желанной.

– Тебе бабка не рассказывала, как я её в жёны брал?

– Рассказывала.

– Поди, срамословила меня?

– Обижена была за отца и братьев. Срамила, но всю жизнь тосковала по тебе.

– Обижена была. Если бы её отец отдал Рогнеду за меня по-хорошему, а они же не просто отказали мне, князю,

как последнему холопу, а поиздевались надо мной. Вот я и пошёл его воевать. А когда меч поднят, надо рубить, я и разгулялся в сердцах. Горяч был в молодости.

– А братьев бабкиных пошто порешил?

– Братьев-то? – переспросил Владимир, – они в сече опрокинулись, как вои, я к ним руки не приложил.

– Ладно, дед, чё уж теперь, – вздохнул Брячислав.

– Я бы и нынче, в старости, обиды не спустил. Так что, внук, не суди деда строго, обиду спускать никому нельзя! Ступай спать, а заутре со мной в Новгород побежишь.

– Зачем?

– Как это «зачем»? – возмутился Владимир. – А стрыя что, не хочешь проводить в последний путь?

Брячиславу не хотелось ехать, да и стрыя своего Вышеслава он не помнит, но, видя искреннее возмущение деда, не посмел отказаться.

– Ладно. Поеду. Чего шуметь-то?

Владимира сильно задело колебание Брячислава. Он пришёл в отведённые ему покои, позвал к себе дружинника и повелел:

– Младан, возьми заводного коня, поспешным течцом скачи в Псков, вели моим именем князю Судиславу бежать в Новгород. Скажи, это моё строгое веление. Ежли не приедет – сгоню со стола.

– Так и сказать, Владимир Святославич?

– Так и скажи.

– Может, мне заутре бежать? – робко спросил течец.

– Я тебе нашто заводного коня велю брать? В поспешные течцы определил ради забавы, что ли? Гони немедля, и чтоб к моему приезду князь Судислав уже был в Новгороде! Я не потерплю своевольства!

Перечить великому князю течец не решился, опасно. Ускакал в ночь.

По дороге в Новгород Станислав с Брячиславом, приотстав от Владимира с дружинниками, посмеивались:

– Как это великий князь не догадался в Тмутаракань за Мстиславом послать?

– А ты напомни.

– Ага! Чтобы навлечь его гнев на себя?

– Да, может исполчиться.

– Он не говорил, кого на Новгородский стол теперь посадит?

– Да уж не нас с тобой. Ярослава, однако.

– А я никуда не хочу. У меня тут, в Полоцке, бабушка, отец и брат похоронены. Да и прадед тоже. Куда я от них? Кто за их могилами присмотрит?

– А я из Смоленска не хочу никуда уезжать. Но кто нас спрашивать будет, ведь мы все под великим князем ходим. Вон Мстислава к черту на кулички отправил, за море – в Тмутаракань.

– Оно и лучше. Никто не стоит над душой, да и вот так как нас не выдернет из терема и не заставит бежать на край Руси.

Князь Владимир оглядывался на сына с внуком, мирно беседующих и радовался: «Слава Богу, хоть эти не разводят меж собой свары». И не подозревал князь, что наследнички ему косточки перемывают, да похохатывают.

Посадник Добрыня Малкович вышел к воротам встречать великого князя. Владимир, увидев своего наставника и стрыя, спешился

и пошёл ему навстречу. Старик, обнимая племянника, растрогался, даже заплакал.

– Сынок…, вот в какой беде пришлось свидеться…, – дрогнувшим голосом промолвил он, – прости, княже, не уберёг я твово сына, казни меня нерадивого!

– Брось старик, болезнь его источила, ты тут не причём.

Добрыня Малкович скучал вдали от Владимира. Всё-таки с трёх лет поднимал его, выпестовал, выучил. Да и Владимир отца родного едва помнил, вместо него всегда при нём стрый был. Берёг его, лелеял. И обращение его «сынок» великому князю очень дорого было, и его тоже на слезу пробило. «А пестун-то сдал. Сгорбился, поседел и уж на палку опирается», – подумал Владимир.

– Ты что ж, стрый, с помощницей теперь ходишь?

– Да, сынок, старый стал. Мне надобно бы туды, а Вышеслав взял, да поперёд отправился… ему бы жить да жить, даже оженить не успели.

– Все мы в воле Божьей, стрый. Тяжело тебе, наверное, тут управляться?

– Да за меня давно уж, почитай, Константин управляется, – махнул рукой Добрыня, – ты б его утвердил, сынок, а то вящие недовольны, молвят, что самозвано посадничает…

– Утвержу, стрый, вот Ярослава на стол посажу, а Константина в посадники ему. Пусть молодые правят.

– Вот и славно. А мне уж отдыхать пора, я своё отбегал.

Отпевали князя Вышеслава в храме Преображения. Из родных кроме отца были племянник Брячислав и братья: Станислав, Судислав и Ярослав, прискакавший из Ростова к самому отпеванию. Вящие, стоя на отпевании гадали, кого из сыновей, прибежавших на похороны, Владимир Новгороду в князья пожалует?

– Я слышал, Владимир Святославич хочет на Новгородский стол вместо Вышеслава того, хроменького, что из Ростова прибежал, посадить, – шептал самый родовитый из новгородцев, боярин Световит.

– Нам бы здорового князя надобно.

– Он хоть и калечный, но не дурак! Лишь бы судил по Правде! – не согласился Световит.

– И то, правда! Нога не голова, пущай правит нами, коль великий князь назначит!

После похорон сына Владимир, следуя языческому обычаю, справил по нему поминки, почитай полгорода упоил. И прямо на поминках, не дожидаясь веча, великий князь огласил новгородцам свой указ:

– Князем вам, новгородцы, назначаю Ярослава Владимировича. Отныне он будет вами править и судить по Правде.

– Любо-о-о! – завопили шумные и благодарные за щедрые поминки, мизинные.

Уважаемым вящим некуда было деться, себя до вопля не роняли, но рот разевали. Так что, когда после поминок собрались на малое вече в княжеской людской палате, там уж решать нечего было. Однако великий князь обратился к малому вечу с проникновенной речью:

– Дорогие мои новгородцы, ваш славный град навсегда остался в моём сердце. Он вспоил и вскормил меня, в седло посадил и меч вручил. Благодаря вам, дорогие славяне, я обрел великокняжеский стол отца моего Святослава Игоревича. Ныне в князья вам отдаю любимого сына моего Ярослава Владимировича, а новгородское посадничество я прошу вас утвердить за сродным братом моим Константином Добрыничем.