Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)
Шрифт:
Точно так же, на основе анализа письменных памятников средневековья, И. И. Огиенко вынужден был признать, что украинцы очень многие слова раньше писали одинаково с великороссами и белорусами. Писали именно так, как сегодня они пишутся в русском литературном языке. Но винил в этом политизированный ученый правописание, общее и для украинцев, и для великороссов, и для белорусов. «Украинцы писали „конь“, „шесть“, „читал“, а не „кінь“, „шість“, „читав“ только придерживаясь чрезвычайно крепко своего старого традиционного этимологического правописания, которое, например, в Галиции держалось аж до 90-х годов прошлого века (т. е. XIX в.— Авт.), а отчасти держится еще и теперь. Но читали ли этимологически, то есть так, как написано, этого утверждать нельзя» {523}.
С какой такой стати средневековым «украинцам» понадобилось писать по-одному, а читать по-другому — объяснить Огиенко не мог. Наоборот,
Приводил И. И. Огиенко и множество других фактов. Скажем, раньше украинцы писали: «бой», «вечер», «вол», «волк», «вчера», «гордость», «долгий», «запись», «камень», «метель», «монастырь», «мудрость», «нос», «он», «она», «оно», «осень», «печь», «писарь», «полный», «поп», «постель», «работа», «радость», «сельский», «сердце», «стол», «теперь», «тополь», «ходил», «царь», «чего», «четыре», «шелк» и т. п., а не «бій», «вечір», «віл», «вовк», «вчора», «гордість», «довгий», «запис», «камінь», «метіль», «монастир», «мудрість», «ніс», «він», «вона», «воно», «осінь», «піч», «писар», «повний», «піп», «постіль», «робота», «радість», «сільський», «серце», «стіл», «тепер», «тополя», «ходив», «цар», «чого», «чотири», «шовк» и др. {525}
Почему затем на Украине уклонились от традиционного написания этих слов, а в Великороссии такого не произошло, ученый политик опять-таки не пояснял. Он только указывал, что так получилось «с течением времени» {526}. Правда, Огиенко признавал, что поляки «безусловно сильно повлияли не только на украинский литературный, но и на народный язык» {527}, однако старался не связывать это обстоятельство с указанными изменениями. Нужно ли удивляться, что такой до крайности заполитизированный ученый (финансируемый к тому же польским правительством) оказался в авангарде украинизаторских потуг в Западной Украине?
По понятным причинам позиции украинского языка здесь были сильнее, чем в бывшей российской (позднее — советской) Украине. И все-таки полностью вытравить следы былого влияния русской культуры никак не удавалось, на что И. И. Огиенко обратил особое внимание. Он повел непримиримую борьбу с «устаревшими» русскими словами («архаизмами-русизмами»), выискивая их в большом количестве в галицкой украиноязычной прессе, произведениях западноукраинской литературы и даже у писателей из украинской диаспоры Канады. «Архаизмы-русизмы все еще не выводятся из языка нашей прессы, нередки они и в „Ділі“» {528}. «В „Мазепе“ (имелась в виду трилогия Богдана Лепкого.— Авт.) слишком уж много русизмов» {529}. «Бросается в глаза большое переполнение языка Тулевитрова (украинский поэт из Канады.— Авт.) русизмами» {530}. «По всему видно, что Е. Маланюк хорошо работает над усовершенствованием своего языка. Но в сборник («Перстень Полікрата».— Авт.) все-таки вошло и немного такого, чего следовало бы избегать. Это в первую очередь будут русизмы (временами это архаизмы)» {531}. «Леонид Мосендз (западноукраинский поэт.— Авт.) работает над усовершенствованием своего языка, но есть немного архаизмов-русизмов» {532} и т. д.
В качестве примеров таких «архаизмов-русизмов» приводились слова: «вечером» (вместо «правильного», по мнению Огиенко, «ввечері»), «внук» («онук»), «воздух» («повітря»), «возмездіє» («відплата»), «грудь» («груди»), «жизнь» («життя»), «житель» («мешканець»), «криша» («дах»), «мимоходом» («мимохідь», «побіжно»), «много» («багато»), «не стучи» («не стукай»), «оба» («обидва»), «по словам» («по словах», при этом Огиенко отмечал, что «древнеукраинский язык знал только: по словам, по домам, по делам и т. д.» {533}, однако тут же заявлял, что «формы на „-м“ — это архаизмы, господствующие в языке русском и еще нередкие в языке галицких писателей»), «постепенно» («поступово»), «птиця» («птах»), «сахар» («цукор»), «свободний» («вільний»), «стремиться» («прагне»), «судьба» («доля»), «торжество» («урочистість»), «тучі» («хмари»), «царила» («панувала») и др. Почему эти слова «устарели», если они продолжали использоваться в народных говорах и в литературе, И. И. Огиенко, конечно, объяснить не мог. Но, с упорством, достойным лучшего применения, продолжал «очищать» от них язык.
Впрочем, большого успеха в пропаганде «чистого» языка он так и не достиг, о чем свидетельствуют письма и заметки его соратников, опубликованные все в том же журнальчике «Рідна мова». «Крестьяне говорят, что „Рідной мови“ не понимают» {534},— сообщал один из них. «Наша книжка не имеет популярности среди наших же читателей»,— жаловался другой и добавлял, что в обществе укоренилось «ошибочное» мнение, что «наша публика не читает украинской книги потому, что она украинская» {535}. (Сам корреспондент считал, что все дело в отсутствии литературного опыта у украинских писателей.) Третий указывал, что навязываемый журналом «украинский литературный язык» многими не воспринимается. Некоторые «свое субъективное восприятие, хоть бы какое уязвимое, считают за святость и готовы за него бороться. Иные видят в ридномовном правописании коммунизм (неудивительно, так как журнал пропагандировал то же правописание, что и украинизаторы в УССР.— Авт.). Другие, видя отличие литературного языка, в частности ударений, от их языка, считают литературный язык чудаковатым, неестественным, языком людей, „у которых не все дома“, и смеются над ним» {536}. Еще один автор журнала подчеркивал, что противники «Рідной мови» указывают на «апостроф и некоторые слова, которые кажутся им ненашими» {537}.
Все это необычайно сердило И. И. Огиенко, заставляло его вслед за С. В. Петлюрой называть украинцев «недозрелой нацией» {538}, но изменить положение он так и не смог. Даже в последнем, сентябрьском номере за 1939 год (в связи с известными событиями, редактируемый Огиенко журнал прекратил свое существование) отмечалось, что единого украинского литературного языка, который был бы принят населением, до сих пор не существует: «У нас нет еще — одного литературного языка, как кто хочет, так пишет и говорит» {539}. Осенью 1939 года Галиция соединилась с советской Украиной, а в 1941 году была оккупирована гитлеровцами и вошла в состав «генерал-губернаторства Германской империи». Поддерживаемые оккупантами ненькопатриоты энергично продолжали украинизацию. Благоволение к ним фашистов было столь велико, что немецкая власть, несмотря на официальную политику антисемитизма, закрывала глаза на появлявшиеся в украинской прессе хвалительные отзывы о «научных трудах» уже упоминавшейся Олены Курило, еврейки по национальности.
Единственное, на что сетовали украинофилы, так это на свой народ, который, в отличие от оккупантов, не придает значения борьбе за «чистоту родного языка». Разговорный язык галичан, указывали «национально сознательные» деятели, «очень далек от образцового литературного языка». Очень много в нем (народном языке) «старых слов, которые уже вымерли и в литературном языке не употребляются (архаизмов, напр., „много“, „случай“)». Кроме того, сокрушались ненькопатриоты, разговорная речь населения изобилует провинциализмами, вульгаризмами и, самое печальное, чужими словами, которые «напрасно засоряют наш язык» {540}. В разряд чужих слов попадали теперь уже не только русизмы, но и полонизмы. В связи с изменившейся политической конъюнктурой украинофилы «забыли» об «украинско-польском братстве» и говорили о «братстве» украинско-немецком: «На протяжении столетий продолжается и крепнет духовная связь западного украинства с немецким миром. Сознание этой связи укореняется со временем в народных массах и становится причиной восторга, с которым украинская школьная молодежь льнет к языку немецкого народа» {541}.
Правда, ненькопатриотов сильно огорчало, что условия войны не способствовали проникновению в народ «рідной мовы» — трудно было организовать ее полномасштабное изучение в школах. Эту проблему они собирались разрешить после окончательной победы «великой Германии». Вышло, как известно, по-другому. Полная украинизация Галиции была проведена уже после 1945 года. «Советские власти,— замечает современный историк,— сразу же ориентировались на украинские и проукраинские элементы, хотя всячески открещивались от „украинского буржуазного национализма“» {542}.
Похоже складывались национальные отношения на Буковине, с той только особенностью, что в этой области, не испытавшей на себе полномасштабного польского влияния и унии, «украинская национальная идея» была еще менее популярна, чем в Галиции. Современные «национально сознательные» историки объясняют это тем, что «в отличие от Галиции, на Буковине и в Закарпатье украинство развивалось в противоборстве с неславянскими национальными движениями, поэтому тут долго сохраняла романтический ореол идея славянского единства. В свою очередь, русофильство, которое составляло органичную часть этой идеи, продолжительное время не давало возможности на этом пространстве выкристаллизоваться росткам „чистого“ украинского национального сознания, многократно, так сказать, „скошивало“ их» {543}.