Русалия
Шрифт:
– И вышел змей ему навстречу и говорит: «Ну что, будем биться или мириться?» «Не для того я сюда пришел, чтобы мириться. Биться будем!» Как ударил змей кием Катигорошка, так и вбил его в землю по колена. Как ударил своим кием Катигорошек змея, так тоже вбил его в землю по колена. Ударил во второй раз змей Катигорошка, и вбил его по пояс. Ударил Катигорошек змея и тоже вбил его в землю по пояс. «Постой, - говорит змей, - что-то я притомился. Давай передохнем». «Не для того я сюда шел, - говорит Катигорошек, - чтобы здесь отдыхать». И как даст по башке змею своим богатырским кием о двенадцати шипах, так змей по самую шею в землю ушел. «Пощади, - говорит змей, - оставь мне хоть немного жизни». «Зачем же ходить бобы разводить, меледу меледить?
– говорит Катигорошек». Как ударил Катигорошек змея в третий раз, - так из того и дух вон. Ударил в четвертый, - тот под землю на семь сажен ушел.
Сказывалась сказка, - шли годы. Но ни на миг не представали замиренными противоречия между отдельными особями и обширными
– Вот привел Катигорошек братьев своих и сестру домой. Встречали их отец с матерью. И стали они…
– Знаю, - прервал степенное урчание толстого голоса нетерпеливый мальчишеский голосишко, - жить поживать и добра наживать. Как хомяки какие-то.
– Глупышонок, они ж не то добро наживали… Не то, что в амбарах хранят.
Еще не успевший заснуть Святослав улыбнулся в темноту, открыл глаза и увидел над собой низкое ночное небо с огромными летними звездами. И какое-то щемящее чувство потерянности во времени овладело им. Эта сказка… Он слышал ее… Она начиналась в каком-то другом месте. А сейчас он лежал на земле, никак не желавшей отдавать собранное за день тепло, в стане, укрепленном поставленными кольцом возами и полками, на каких вместе с ратью следовал оружейный запас, та провизия, которой нельзя было разжиться где-то походя, да еще кой-какая сбруя. Горели костры несших ночную стражу ратников. Кроме них все уж, подобно князю, растянулись на теплой привядшей траве, чтобы в забытьи чувств взять у земли отданную ей днем силу. Неподалеку от Святослава во тьме, пахнущей раздавленными листьями полыни и ключ-травы, густой дремчивый голос матерого вояки Удачи затянул новый сказ об отчизнолюбивых русских витязях для притаившегося где-то там же, во тьме, двенадцатилетнего сиромахи Белоглава, чей отец, год назад скончал свое воинское духотворчество, как и подабает сыну Перуна, в княжеском подвиге. И всякий раз, лишь только повествование прерывалось коротким храпом, мальчишеский голосок упрямо требовал продолжения. Теплое покрывало темноты, убранное звездами и красноватыми бликами костров, было все-таки не слишком плотным. Сквозь него даже можно было различить весьма значительные черные купы деревьев, которые тем не менее еще нельзя было назвать лесами. Из подступавших к ним вплотную степных зарослей дикого миндаля, дрока и ракитника, сейчас совершенно уничтоженных мраком, доносились многочисленные колокольчики (очень слабые и затаенные) каких-то ночных кузнечиков, ничуть не походивших напевом на своих яростных дневных собратьев. Низко над землей в плавном волнистом полете нисколько не стесняясь присутствием человека бесшумно проплыла огромная ночная птица. Подобный плачу ребенка крик раненого зайца прилетел из глубины царства ночи… Сказка говорила. Сказка прорекала. Сказка созиждила.
И было Святославу уже двадцпть лет и два года.
Е
сли какой торговец или, скажем, воитель, за простолюдные удовольствия продавший свою отвагу чужому царю, лет восемь или хотя бы пять жительствовал вдали от Киева, а теперь вернулся на родину, многое в отчем краю ему показалось бы переменившимся. Он, возможно, сразу бы и не углядел, что к чему, но некое вездесущее ощущение напряженности, поселившееся в каждом человеке, в каждом дворе, в каком угодно движении бытия выставлялось с невероятной отчетливостью.
Это нельзя было бы обозначить одним понятием: Киевом завладел какой-то легкомысленный и вместе с тем чувственно-жестокий дух, невоздержанно женский, суетный, грубый. Не то, чтобы добронравие и воздержание были уделом большинства киевлян, однако для русских людей всегда существовали родные образцы душевного подвига, которых они, если подчас и не дюжи были достигнуть, то во всяком случае неизменно стремились коснуться. А тут какие-то странные, вроде, и нездешние сути выперло посоперничать с осмысленностью русской иск они. Как-то уж очень повсеместной сделалась зависимость многих умов от всего того, что, преодолевая размер необходимого, немедленно обращается гибельной ловушкой, - ведь источники наслаждений, неудержимо рожающие все новые и новые влечения, способны не просто опьянять невоздержанных, но и напрочь лишать их свободы.
Разговоры об имуществе и скоте сделались едва ли не единственными при встрече, как тех, кто владел обширными конюшенными и овечьими дворами, так и таких бедонош, кто вовек в своем хозяйстве больше трех куриц отродясь не имел. С этой увлеченностью могли поспорить только побаски о бабах. Нельзя сказать, что досель здешние водопахари 5251, дружинники, скудельники или кузнецы, подобно святейшим из волхвов, держались подале от женских лон. Да только обсуд всяческих любодейств, вроде, никогда между ними особенно не привечался.
А бабы, те точно совсем одурели: из дома на улицу, на рынок их тянет, точно там по два гриба на ложку дают. Платье цветное, почитай, и не снимают, как-будто каждый день у них праздницкий. Иные, прежде в кротости пребывавшие, словно монистами себя дерзостями украшают; и не только в дому перед слабодушным мужем, но и принародно. И разговору-то у таких бабарих между собою только о том, что в Царьграде да в Итиле все бабы таковы: своим норовом живут, наряды каждодневно меняют, а иные по нескольку мужей имеют, и все вокруг, будто, зазорным то не считают. Истинно, один только враг есть у человека, и нет у него другого врага, подобного незнанию-невежественности-неразвитости.
Уж возроптали волхвы: не то, что молодежь вполслуха словам общего Закона внимает, но и сами отцы с матерями уж не с прежним усердием ищут как бы для своего чада боголюбивого учителя подыскать, чтобы, к нему прилепившись, ни одному слову наставническому не дал на землю упасть, а вместе с тем перенимал, как учитель сидит, как ест, как досуг проводит. И выходит, что вместо благочестивых напутствий выслушивают они безрассудства всяких развратчиков, будто водится в других странах такая дармовая сладострастная жизнь, что просто коси малину, руби смородину.
Но хоть и говорили старые люди об этих днях, - что стыдно да грешно, то в обык вошло, - многим русским людям было не до поисков чувственных удовольствий, будь то еда, наряды или новые жены. Они едва-едва могли прокормить одну жену, и уж никак отсутствие необходимого в их убогих хозяйствах не могло привести к преуспеянию их семей. Но только слепой мог бы не углядеть, что соразмерно убыванию довольства одних, точно на дрожжах пухла мошна других. Кто же были эти другие? Здесь не нужно было каких-то особенных допущений. Всякий, проходя улочками Киева, подмечал, что только на подворьях немногих князей из-за небывало высоченных бревенчатых заборов поднимаются новые терема выше прежних, а прежние украшались с невоздержанностью поистине болезненной: то, что можно было разглядеть из-за ограды – дощатые широкие кровли цветились киноваревой красниной, густо уснащались всякими резными гребнями и рубцами, обводились перилами с точеными столбиками и фигурками, которые выкладывались настоящим золотом. А какие повозки выезжали из ворот тех подворий! А какие золотняные наряды были на тех, кто в них сиживал! А сколько рядов золотых монист и зеленых бус болталось на шеях их жен! Но ничто из этого не сравнилось бы с той роскошью, в каковую облачился с недавних времен Жидовский город. Киевляне, всегда чтившие закон разумной необходимости, те из них, кто никогда по делам воинским или торговым не бывал в демонских столицах, прежде и вообразить не могли бы, что такое количество человеческих усилий могло быть обращено в игрушки, в нездоровое баловство. Ведь каждому было ясно, что ни земледельческим трудом людина, ни ратным трудом витязя, ни духовным трудом волхва за несколько жизней невозможно было бы собрать столько богатств, сколько расточали на пустое (по русскому суждению) с каждым днем все более упрочивающиеся иноплеменники. Они даже Жидовские ворота города позолотили и, установив над ними единоличный присмотр, сами судили, кого и когда через них допускать внутрь. Впрочем, то было не единственное преимущество, каковое задалось добыть для себя киевскому еврейству.
Странные вещи стали твориться в Киеве. И не только в стольном городе, но и во всех ближайших к нему мало-мальски значительных поселениях: теперь за все требовалось платить. Казалось бы, ежегодно собираемого полюдья даже при том, что изрядная его часть отправлялась в Хазарию, вполне хватало для развития русской жизни… Нет. Теперь пришел ты на рынок продать что, - заплати здесь же бродящему надсмотрщику из еврейцев, хочешь – солодом, векшей или полотью, а хочешь – рубленой монетой. Надо при продаже что-то взвесить или измерить, - собственная мерка не годится, должен ты у здешнего же крохобора мерку взять, а за подержание плати. Для тех, кто приедет в Киев торговать издалече настроили жители Жидовского города специальных изб. Ну и, понятно, не из дружества они туда купцов приглашали. Надо было хорошо заплатить. Избушки те небольшие были, и, если у кого товар велик, то для хранения товаров другие были дома построены. Но за это отдельно платить. За то, чтобы через Днепр переправиться (хоть и на собственном челне) – платить. Всякий поступок в этом мире влечет за собой цепь подобных ему. И оглянуться не успели киевляне, как главнейшей связью между ними сделался расчет выгод. А вот потомкам Завулоновым, Невфалимовым, Дановым, Гадовым и Давидовым ни на что из этого тратиться не приходилось, потому что… как бы… Потом обитатели Киева взять в толк не могли, как же это случилось, чтобы такие вот порядки завелись, чтобы такое злополучие с ними могло приключиться.