Русалия
Шрифт:
АФИНА. Я пока ничего не скажу на эти твои слова, но как же ты собираешься уничтожать изменников?
ПОСЕЙДОН. Я отпущу поводья всем потокам, от могучих рек до малейших ручьев, - пусть преумноженные хлынут они в моря. Стоит ударить трезубцем, и непобедимые волны понесутся по нивам и по лесам, по ущельям и душистым лугам, по городам и весям, сметая все на пути своем: деревья, камни, скот, людей и сами их дома. И не остановлю я бег вод! Тогда редкие счастливцы, кому удастся завладеть наскоро сколоченным плотом или золотом расцвеченным кораблем станут проплывать мимо верхушек самых высоких вязов, как мимо кустиков морской травы. И тогда не остановятся волны, неся в одном потоке царей и голытьбу, волков и овец, шлюх и называвших себя добронравными матерями, примиренных единым
АФИНА. Нет, Посейдон, преждевременна такая кара. Слишком торопливо ты, Гиппий 4252, приготовил ослушникам столь беспощадную расплату. Никто из нас, всемогущих Богов, ты же знаешь, не может завершить время смертных без указа того, кто создал нас самих. Верно, из мира ромеев ушла и правда, и верность, и стыд улетел, подобно быстрокрылой птице; вместо прежних кумиров, вероломству и насилию поклонились они, распаляемые ядовитой страстью к обладанию, прежним чистым радостям они предпочли добывание богатств – побуждение ко всякому злу, окончательно растоптав поверженное благочестие. Но пусть у них остается возможность вернуться к отчим законам. Ведь так случалось с народами, находившими в себе силы противостоять охватившему их смертельному недугу.
ПОСЕЙДОН. Им этот путь недоступен. У каждого из многочисленных народов, населяющих ту землю, свои представления о нас, но среди всей их разнообразности ромеи выбрали понятия паразитского народа, среди которых нет тебя – повелительницы туч, покровительницы труда, ведь тунежительствующему племени нет дела до того, что именно ты, Эргана 4261, научила людей запрягать быков, делать колесницы и строить корабли, пахать землю и ткать одежды, ибо ничем этим они заниматься не хотят и лишь стремятся к обладанию плодами чужого труда. Что им учрежденный тобой ареопаг, когда чтить они способны одно-единственное правило – расчет выгод!
АФИНА. Не пытайся разбередить во мне гордыню. Мы не имеем права проявлять своеволие вопреки Закону того, кто не имеет имени. Я знаю, что потомки Эллина вот уже в третий раз назвали своими божествами серебро и золото, самоцветные камни и деньги, дорогую утварь и златотканую одежду, а если кто присоединяет к этому оружие и доспехи, то только те, что сверкают драгоценной отделкой. Я знаю что их воины с готовностью меняют меч и щит на судейские и адвокатские мантии, так как они приносят им гораздо большие выгоды. А суд их продажен, и многим приходится вести тяжбы до глубокой старости. В этом суде тот, чье имущество оценивается менее, чем в пятьдесят номисм не может быть признан даже достойным веры свидетелем. Как правило из неимущих же определяют и виновных. Известно, что всякое общество избавляется от вырожденцев, разрушающих архитектонику души рода, и для того существует единственная честная и разумная мера – скорая казнь. Но те, что преклонили колена перед опытом уродского племени, наполнили уродством и свои сердца. Нет, они не торопятся освободить злоумышленника от дыхания, они отрезают ему нос, уши, выкалывают глаза, оскопляют, жгут огнем, бередят металлом его тело, бросают в темницу страшнее Аида, где узники во мраке не могут даже видеть лица друг друга. Верно, только нездоровый народ благоразумному устранению вредителя предпочитает извращенное упоение пытками жертвы, устраивая по этому поводу праздники в театре.
ПОСЕЙДОН. За кого же ты заступаешься? За тех, кто, набравшись обычая у нации соглядатаев, всю страну превратил в клубок выслеживающих друг друга, доносящих одина на другую рептилий? Ведь они даже перед близкими и родными опасаются лишний раз открыть рот, чтобы не отправиться вослед тем, кто уже претерпел, может быть, от их же наветов. Первое, чему учат они детей своих: «Главное – осторожность и оглядка!» Где демагогия – основа укрепления власти, там донос и клевета торжествуют победу. Никогда не был люб сердцу моему ни Фемистокл, ни Перикл – это жалкое потомство великих героев, и все-таки они еще что-то помнили о том, что лучшие в своем народе умеренны, в меньшей степени подвержены страстям, со всеми одинаково ровны, беспристрастны и милостивы, а те, которые называют себя василевсами, нередко пробираются к власти из самых дремучих сословий, таща за собой плебейскую жажду роскоши, невежество и жестокость привычек грубой черни.
АФИНА. И все-таки пусть они получат еще одну возможность оглянуться. Меня послал твой брат 4272предупредить твое самовольство.
ПОСЕЙДОН. Ожидание будет напрасным, и неуместное милосердие принесет не благо, но лишние ростки зла. Ведь если этот народ состарился раньше срока, не лучше ли очистить землю от ее бездарных доильщиков с тем, чтобы какое-то иное племя, которому доступна созидательная сила, воспользовалось бы ее дарами? Называющиеся ромеями не просто сами по себе разлагаются в разврате и недостойных забавах, в бездарности и самодурстве, они заражают своими пороками иные народы, которые в считанные столетия из молодости своей сразу упадают в дряхлость. И значит - ты не сможешь удержать меня.
АФИНА. Я не хотела напоминать, что мы с тобой как-то уже сходились в споре, и тот спор принес победу мне. Но достойный ли пример подают Боги своим детям на земле, не умея договориться друг с другом?
И тут раздался голос, какой нельзя было бы назвать ни громозвучным, ни зычным, ни велегласным, потому что был он таков, будто каждая капелька моря, каждый лучик света, каждая самая мельчайшая частичка, составляющая этот мир, возговорили единовременно, и потому было это так, словно содрогнулось все мироздание.
– Пусть живут еще два столетия…
Сей голос точно удар волны, точно удар вихря швырнул недужного василевса на палубу дромона. Со всех сторон к нему бросились люди.
– А что это там такое маленькое и цветистое?
– продолжало звучать в ушах Константина. – Какой василевс? А, тот что уподоблялся зверю в своей жестокости, когда творил суд, тот который не стыдился выслушивать от синклитиков и рабов восхваления себе, «мудрейшему из мудрых, всесведущему и непогрешимому»? Пусть же скорая и бесславная смерть этого пьяницы послужит еще одним уроком тем, кто не собирается созидать новое, но намерен утверждать существующее.
А затем уши Константина уловили какой-то вой. И похрюкиванье, и лай. Приложив невероятные усилия он разомкнул тяжелые и неподатливые, как камень, веки… и различил перед собой в окружении уязвляющих багровых солнечных стрел какие-то темные лица, красные их губы расползались в стороны, обнажая острые зубы, наполняясь животной страстью к убийству, глаза приобретали нечеловеческое сверкание, уши заострялись, седоватый волос превращался в серую шерсть, когтистые лапы потянулись к нему… Преисполненный ужаса Константин закричал (или то ему только показалось) так, словно впервые узрел обиталище смертных, и тотчас упорхнувшее сознание избавило его от дальнейших страданий.
Однако это не было концом. Это было еще одним нападением боли, только в жестокости пуще всех предыдущих. Меж тем, красный царский дромон, сверкая золотыми выкрутасами, выведенными на его боках, в сопровождении целого флота всяких мелких судов входил в глубокую бухту Прусы 4281.
Позади остался размах морской сини с огромными стаями чаек вдали, следующими за рыбными косяками. Теперь и по левую и по правую руку были видны берега, - один ближе, другой дальше, и все-таки это создавало ощущение защищенности. Темную листву лавров, самшитов, мирт, одевавших прибрежную полосу, там и здесь прорезали пронзительные шафранные вошвы 4292черешневых и яблоневых деревьев, расшитые темным багрянцем крушины и алычи. Основания стоящих на некотором отдалении гор окутывали изрядно поредевшие ржаво-желтые буковые и каштановые леса, над которыми зеленисто-синие хвойные склоны уходили ввысь, в беловатую муть низких октябрьских облаков. Иногда же береговые виды были заслоняемы обрывистыми скалами, точно на глазах растущими из сумрачных водных недр, дикими, мрачными, с ярко—зеленой полосой водорослей по линии соприкосновения бурого камня с лениво играющей водой. И вновь роняющие рудые листья израненные осенью кроны засыпающих северных дерев меж каскадов невозмутимой вечной зелени полдня.