Русская богословская наука в её историческом развитии и новейшем состоянии
Шрифт:
Всем изложенным вовсе не исчерпывается ученая типичность Е. Е. Голубинского. По картинному замечанию одного оппонента (проф. Н. И. Субботина), на его докторском диспуте 16 декабря 1880 г. он «подошел к воздвигнутому цельному зданию истории с тяжелым молотом критики», бесцеремонно перестукал все его части и немало из них разбил в куски, целые основные камни раскрошил в порошок и пустил на ветер. Подобная операция была бы просто погромом, предавая все исторические приобретения на «поток и разграбление». Такое варварство всего менее соответствовало научным интересам историка, но восторжествовало бы с неизбежностью, если бы не парализовалось равноценным противодействием. Опасность коренилась в чрезмерном критицизме, а серьезная, творческая критика лишь очищает запущенное поле и исторгает сорные травы, чтобы на возделанной ею почве сеять доброкачественное зерно. Надо иметь последнего больше и лучше, чтобы все труды не свелись к уничтожению наличного, хотя бы небольшого и слабого.
Необходимы новые и хорошие строительные материалы, чтобы по их достоинствам оценивать прежние, взаимно отшлифовать
Но Е. Е. Голубинский хорошо знал и резко удостоверял фактическую недостаточность русских источников — особенно для древнего периода — и нередко оставался без документальных средств в своей критике. В этих многочисленных и важных случаях он находил научное спасение в том, что церковная Русь существенно питалась и жила от Византии, а потому должна была разъясняться из нее по аналогии во всех своих обусловленных и сходных элементах. Отсюда у него самая широкая разработка соприкосновенных данных, глубокое и детальное изучение самостоятельным расследованием и систематическим использованием добытых результатов по византологии для освещения примрачной исторической действительности России, как непосредственного отблеска византийского сияния. Е. Е. Голубинский был независимый и ученый византинист, который обнаруживал здесь самую компетентную авторитетность — помимо ближайших применений к своим церковно-историческим запросам. А в этом последнем отношении его научно-творческие успехи столь велики, что, например, он вновь создает всю историю церковного управления в Киевский период, крайне туманную по нашим летописям, раскрывает много темного доселе в русском монашестве и вообще чрезвычайно обогащает сравнительными церковно-археологическими наблюдениями, внося достаточно ясности во все уголки, где раньше нельзя было ходить и ощупью; у него заговорили чисто и отчетливо даже немые и гугнивые памятники. Историческая реальность воскресала с живой наглядностью. Но вместе с этим фактически раскрывался и ее подлинный исторический генезис, служащий важнейшим элементом научного знания и обеспечивающий ему всесторонность.
Е. Е. Голубинский прочно водворил и незыблемо обеспечил господство исторического критицизма в науке вообще, которую он щедро обогатил на огромном пространстве далеко вне границ церковно-исторического поля. В этом его непреходящая заслуга, но тут же и неизбежная дефективность. Почтенный историк исходил из слишком крайнего недоверия ко всяким историческим источникам и, впадая иногда в мелочную придирчивость, пропускал без необходимой оценки весьма крупное, когда, например, характеризовал церковно-богослужебные и канонические порядки Киевского периода по так называемому Уставу митрополита Георгия, а проф. А. С. Павлов потом с несомненностью обнаружил, что это — документ неподлинный. Человеческую возможность ошибаться Е. Е. Голубинский прямо обратил в фактическую потенциальность лгать, обязательно соприсущую всем историческим материалам. Этот безбрежный скептицизм грозил подрывом всякой исторической достоверности и колебал само научное бытие, поскольку во имя абсолютной и потому эмпирически не существующей несомненности фактической он заранее уничтожал всякую относительную реальность и оказывался не в силах заменить или обеспечить за недостаточностью фактической бесспорности, которой собственно никогда и нигде не бывает в здешнем мире. Ради научного самосохранения необходимо возрождается субъективизм личной подозрительности и изощренной гадательности, одинаково гибельных для трезвого научно-исторического знания, хотя бы и условного.
Против этих убийственных для науки применений нужен большой талант, сколь огромный, столько же и тонкий, чтобы, очищая фальшивые и побочные явления, не повредить жестоко самой сердцевины и обнаружить ее натуральную энергию (образцом чего служат более осторожные ученые разыскания академика А. А. Шахматова). Е. Е. Голубинский не обладал всеми преимуществами этого редкого дара. Его критический молот был не просто внушительно-тяжелый, но и неразборчиво-грубый, бивший на своем пути направо и налево всё попадавшееся прямо насмерть за простую слабость, лишая ее самого права на существование, всегда условное в земной ограниченности. Вообще, у него критическая сторона гораздо выше, чем конструктивная, к которой он имел меньше и склонности, и способности. Сам великий историк избежал больших крайностей по сдерживающей колоссальности своей феноменальной эрудиции, а у его преемников и продолжателей эта опасность устраняется и сглаживается здоровым инстинктом научной
В таком облагороженном виде метод Е. Е. Голубинского, можно сказать, царствует в русской исторической науке, оплодотворяет и двигает ее в прогрессивном развитии по всем линиям.
Русская церковно-историческая литература чрезвычайно богата ценными работами монографического характера по всем отраслям и более или менее важным вопросам. Лишь приходское белое духовенство, наряду с государственным влиянием высшей иерархии наиболее содействовавшее проведению христианства в глубину народной жизни на всем пространстве России, исследовано неполно и недостаточно, как это верно касательно состояния народа в истории по его религиозно-церковной стороне: в этом направлении открываются широкие перспективы и точнее обрисовываются благодарные задачи, обещающие объективное научное разрешение. А о русском православном приходе уже довольно и обработанных трудов, и систематизированных материалов.
XII. ИСТОРИЯ РАСКОЛА И ЕДИНОВЕРИЯ
Совершенно самостоятельную отрасль русского церковно-исторического знания образует история русского раскола, возникшего во второй половине XVII века по поводу произведенного патриархом Никоном (1652–1658 гг.) исправления богослужебных книг и церковных обрядов и окончательно отколовшегося от господствующей Греко-Российской Православной Церкви со времени Большого Московского Собора 1667 года, когда — при участии патриархов Александрийского Паисия (1663–1676 гг. с перерывом) и Антиохийского Макария (1648–1672 гг.) — были осуждены и отлучены решительными «клятвами» все сторонники староверия, как нарушители церковного единения и противники высшей церковной власти. В собственно церковном и вообще в историческом отношении это было и остается явлением громадной важности, закрепившим и поддерживающим глубокое и тяжелое раздвоение во всем течении русской народной жизни.
Тем не менее и в школьном преподавании, и в научном рассмотрении раскол долго не обособлялся в независимую область, если не считать утилитарных трудов полемико-практического характера и частных попыток собирания, описания и систематизации разных материалов. Прямо вопрос о научной специализации этого предмета был выдвинут лишь в начале 50-х годов XIX-го столетия, к каковому времени относится и открытие соответствующих профессорских кафедр при Духовных Академиях. Но и в этой постановке задачи были по преимуществу полемические, судя даже по официальному названию этой дисциплины «история и обличение русского раскола», причем исторический анализ, конечно, должен был направляться к наилучшему посрамлению его. Наиболее убедительно выразили этот принципиальный взгляд митрополиты — Московский Филарет (Дроздов) и С.-Петербургский Григорий (Постников), а Макарий (Булгаков) научно развил и обосновал его в отдельном историческом труде, поскольку, желая «разъяснить и изобразить с возможной верностью, отчетливостью и полнотой одно из замечательнейших и многосложнейших событий нашей церковной истории», автор стремился «представить историческую картину раскола так, чтобы, смотря на нее, раскольники могли ясно видеть свои заблуждения и раскаивались в них, а православные могли получить правильные понятия о расколе и в этих понятиях находить для себя предостережения от уклонения в раскол».
Здесь последний заранее и принципиально рисовался отрицательным по своему происхождению и содержанию, требующим изучения, больше того, ради осуждения и врачевания, как бунтующий и больной. По своей идейной основе это было церковно-филантропическое замышление, хотя бы и обнаруживалось раньше в несвойственных формах церковно-правительственного стеснения, иногда чуть не гонительства, особенно со стороны светской власти, принуждавшей к этому и церковную.
По сравнению с этим обостренным положением вещей новый поворот озарялся проблесками гуманной научности, но тогда была эпоха нарождающегося платонически-сентиментального «народничества», идеализировавшего с фанатизмом и восторженностью всё «народное» во всех отличительных качествах бытия и миросозерцания. Это был экзальтированный культ народа, который почитался «униженным и оскорбленным» в самих своих недостатках, ибо последние объявлялись просто рефлексами народной угнетенности и необходимой самозащиты. Поскольку же раскол — в подавляющей массе — продолжал быть исключительно «народной верой», ему естественно обеспечивалась пристрастная симпатия «народников» вопреки и в оппозицию официальному опорочению его.
Пламенным воплощением этого настроения был казанский профессор А. П. Щапов, который еще в 1857 году в своей магистерской диссертации решительно поддерживал и аргументировал тот тезис, якобы раскол есть собственно широкий народный протест против современного ему состояния и Церкви, и государства, и общества. Если тут он все-таки осуждался за церковную отсталость и косное невежество, то после А. П. Щапов рассеял и эту тень, провозгласив, что раскол представляет «общинную оппозицию податного земства всему государственному строю — церковному и гражданскому, отрицание народной массой греко-восточной, Никонианской церкви и государства, или империи всероссийской, с ее иноземными немецкими чинами и установлениями». Церковно-обрядовая привязанность оказывалась теперь лишь исторически обусловленной, внешней формой для внутреннего народного порыва к независимости и самобытности, направлявшего народную душу к глубокому самопознанию и объективному самооправданию, почему у писателей-народников (И. Юзов [И. И. Каблиц], А. С. Пругавин, В. В. Андреев, Я. В. Абрамов) во главе с ученым историком проф. Н. И. Костомаровым раскол стал изображаться «крупным явлением умственного прогресса», «образовательным элементом для простолюдина» с «народно-образовательным для него значением».