Русская фантастическая проза XIX — начала XX века (антология)
Шрифт:
Невозможно описать тот взрыв отчаяния, который последовал за коротким печальным рассказом Виктора. Профессор рвал на себе волосы, доктор потому не рвал, что их у него почти не было, но кричал, что это "провокация"; препаратор жестикулировал так энергично, что вышиб льдину, заменявшую окно, и с уст его слетали только "morbleu", "sacre chien!" и другие маловразумительные слова. Студенты прямо расплакались, да так, что испугавшийся казак бросился их утешать. Со всею нежностью, на какую была способна его суровая душа, он говорил молодым людям, что всё в руке Божией, что мамонт не приходился им ни отцом, ни братом, что авось, быть может, они найдут ещё другого, получше…
Но пока экспедиция в полном составе предаётся своему горю, мы вкратце ознакомим читателя с её членами.
Профессор N был известный не только в России, но и за границей,
Зоолог был выходец из Франции, откуда эмигрировал в Россию, благодаря перепроизводству учёных на своей прекрасной родине. Экспансивный, горячий, подвижной как ртуть, он был, однако, чрезвычайно аккуратен и предусмотрителен и, отправляясь в какую-либо экскурсию, брал с собой румяна, белила, помаду для рук и тому подобные вещи. По-русски он совсем не говорил, ибо считал бесполезной тратой времени изучать этот варварский язык, но считал себя знатоком России и писал корреспонденции в "Figaro". Одна из них в своё время наделала шума в Парижском обществе Антропологии и Культуры. Шамиоль подробно описал процесс зимней спячки мужика. Выходило так, что на зиму русский крестьянин (moujik) забирается на раскалённую добела печку, где лежит вплоть до весны, жуя кожаную перчатку (la roucavitza). Далее следовало описание подобного же занятия у медведя и — на основании сходства в анатомии строения его подошвы с подошвой мужика выводилось заключение о близком их родстве.
Доктор Сабуров был старожил города Ленска. Когда-то давно, ещё молодым человеком, он попал в область и превосходство здесь акклиматизировался, не утратив ни одной из светлых юношеских сторон своего характера.
Как врач он прославился необыкновенно быстро.
В Колымске, где он начинал свою деятельность, до сих пор помнят первый серьёзный случай из его практики. Больной, страдающий хроническим туберкулёзом почек, без хлороформа перенёс операцию, а Сабуров, вооружённый одним якутским ножом, блистательно произвёл нефрэктомию. Операционный комнатой служила баня, в качестве ассистента был местный дьячок. Всё обошлось благополучно. Через несколько лет Сабуров перебрался в Ленск. Круглый и живой, как мячик, с ясными детскими глазами, он был везде — и всегда успевал делать самые разнообразные дела. С раннего утра его можно было встретить разъезжающим от одного своего пациента к другому. В полдень он защищал в окружном суде какого-нибудь неудачника. Затем следовали дежурство и приём больных в гражданской лечебнице. Потом мы встречаем его на заседании родительского комитета; немного спустя он доказывает в думе необходимость канализации. А вечером граждане видят доктора в роли Уриэля Акосты в любительской постановке пьесы на крошечной сцене местного клуба. Поздней ночью он писал в своём маленьком кабинете монографию о Верльгофовой болезни, а у ног его лежала большая коричневая собака и думала, когда же отдохнёт её хозяин… У доктора было немало врагов, но он ни к кому не питал злобного и враждебного чувства, он знал всю подноготную города, знал всех обывателей до мозга костей; а всё знать значит всё прощать.
Одна слабость была у Сабурова: это — страсть отыскивать провокации. Оттого ли, что лучшая пора его деятельности протекала в те времена, когда приходилось много бороться с дегаевщиной, или от чего иного, только доктору везде чудились провокации. И, надо сказать правду, он раскрывал их удивительно ловко. В то время, когда какой-нибудь пропившийся и скучающий абориген, желая взбудоражить общественную атмосферу, выпускал прокламацию за подписью "Карающий попугай" и полиция сбивалась с ног, отыскивая преступное сообщество, доктор уже знал все подробности дела и, летая по городу, успокаивал встревоженных перспективой обыска обывателей: "Пустяки! Это одна провокация"… Но объём понятия провокация у Сабурова был порою необычайно широк; под это определение подходило иногда всякое неожиданное событие. Рассказывают, что, когда от удара молнии загорелась сторожка на городском выгоне, доктор воскликнул: "Это провокация".
Неизвестно, что заставило его примкнуть к
Студенты Коко Загуляев и Серж Лимонадов были питомцы столичного университета. Они состояли студенческой фракции союза 17 октября, науку любили до безумия, но имели к ней такое же отношение, в каком находится кембрийский трилобит к японской хризантеме. В России они носили монокли, но в Сибири пришлось оставить эту привычку. Так как охлаждённая морозом металлическая оправа обжигала нежную кожу лица, а к тому же зрение было у них прекрасное. Зато, проездом в Ленске, они отдали портному подбить свои студенческие мундиры белым песцовым мехом: выходило тепло и по моде. Сам профессор-геолог точно не знал, как они попали в его распоряжение, но примирился с существующим фактом, видя, насколько безвредны эти юноши…
Таков был учёный состав экспедиции, снаряжённой на Крайний Север Столичной Академией Естественных и Сверхъестественных Наук.
Глава V
Острый фазис горя у вновь приехавших путешественников миновал. Первыми пришли в себя студенты. Серж Лимонадов, пользуясь тем, что он как бы у себя дома, достал монокль и быстро вскинул его в правый глаз; а Коко Загуляев машинально взял хвост мамонта и начал смахивать им соринки, приставшие к мундиру. Но Шамиоль не преминул заметить, насколько кощунственно такое отношение к объектам науки, и отнял у него злополучный хвост. Доктор уже усмотрел трахоматозные фолликулы на соединительной оболочке нижних век Джергили и приготовлял раствор аргентамина для глазных капель. А профессор, вооружившись цейсовской лупой, внимательно разглядывал доставленные ему Усть-Ямским священником кусочки янтаря с оз. Хрома, ища в них третичных насекомых.
Все, как бы по внутреннему молчаливому соглашению, избегали пока говорить о том, что следует теперь делать…
На другой день утром, когда публика мрачно собралась у стола и, угрюмо пережёвывая пищу, запивала её чаем, Виктор рассказал о своей находке. Эффект был поразительный. Профессор едва не подавился юколой и сейчас же бросился искать доху; Шамиоль побежал за ним, причём изрыгал страшные клятвы, где брюхо ихтиозавра фигурировало рядом с о. Игнатием Лойолой; доктор завопил "провокация!", но тут же прибавил, что в наш век всё возможно; а студенты кинулись обнимать казака и чуть не откусили ему усы.
Через две минуты все находились перед трупом ледникового человека; профессор поднял шкуры, покрывавшие тело, взглянул — и обнажил свою седеющую голову. Только раз в жизни он испытал подобное ощущение; это было в начале его научной карьеры, когда он под величественными сводами Вестминстерского Аббатства впервые остановился перед могилой Дарвина. Все последовали примеру почтенного геолога и, сняв свои шапки, долго стояли в благоговейно-восторженном созерцании.
Доктор первый разрушил торжественность минуты. Нагнувшись к трупу, он тщательно разглядывал все детали, сравнивал цвет кожных покровов в различных частях тела, даже обнюхал его и, наконец, сбегав в юрту, вернулся оттуда с полоской шведской бумаги, пропитанной раствором уксусно-кислого свинца (Plumbum acetium neutr). Очистив от земли ноздри человека, он всунул в них по кусочку реактивной бумаги [54] и, прождав некоторое время, вытянул её обратно. Бумажка была по-прежнему бесцветна, что указывало на отсутствие в лёгких сернистых газов — признаков разложения. Все с недоумением смотрели на доктора, у которого странная складка легла между бровей…
54
Метод д-ра Икара (Icard) из Марселя.
Потом все разом заговорили, какая прекрасная сохранность трупа, какое ценное приобретение, эта находка стоит десяти мамонтов — в какой восторг придут академики; ждали четвероногое, получат двуногое животное, ждали разрезанного на части мамонта, а вместо него цельный, без единой царапинки человек ледниковой эпохи; необходимо теперь же, совершенно обледенив труп, отправить его в Академию, чтобы он дошёл туда зимним путём, во избежание порчи от гниения…
Доктор прервал эти разговоры и предположения категорическим заявлением, что труп надо осторожно оттаять.