Русская фантастическая проза XIX - начала XX века
Шрифт:
Их фантастические повести явили целую галерею тем, образов, сюжетов, где так или иначе исследуется взаимосвязь двух миров — потустороннего (иррационального, стихийно-чувственного, метафизического) — и сущего (материального, вещественного). Читатель вынужден постоянно выбирать между рациональным и сверхъестественным, но интересно, что конфликта в ею сознании не возникает. Это двоемирие обычно присутствует на равных правах, однако взор героев чаще всего обращается, особенно в минуту душевных волнений, к небесам. Именно так — подняв глава свои к небу — уходит из жизни героиня «Блаженства безумия» Адельгейда, принятая Антиохом за земное воплощение своей души. Блаженству бытия влюбленных противопоставлена грубая среда. Выход один, подсказывает автор: погибнуть вместе здесь, чтобы воссоединиться для вечной гармонии там.
Идея двоемирия воплощена также в «Облаке» Константина Сергеевича Аксакова (1817–1860). И опять «небесное» буквально одолевает «земное»: смерть Лотария — лишь начало его горнего блаженства. Любопытно, что изящный сюжет «Облака» откликнется через столетие и в «Солярисе» С. Лема (разумный океан), и в «Черном облаке» Ф. Пола и П. Корнблата (разумное облако).
Наследника древнего великокняжеского рода Рюриковичей Владимира Федоровича Одоевского (1803–1869) не зря называли «русским Фаустом». Философ, музыкант, ученый, педагог, юрист, сотрудник Публичной библиотеки, директор Румянцевского музея, основатель Московской консерватории, Одоевский был истинным энциклопедистом. С ним дружили Пушкин, Белинский, Жуковский, Лермонтов, Веневитинов, Глинка, Чайковский. Он помог войти в литературу Гоголю, Достоевскому, Островскому. Его роман «Русские ночи», соединивший науку и искусство, — предтеча духовных поисков утопических социалистов, петрашевцев, «Доктора Фаустуса» Томаса Манна и многих других творений позднейших времен.
Не менее значительна его утопия «4338-й». Мотивы сатиры и гротеска здесь приглушены, хотя легко распознаются намеки и на «месмеризм», и на «падение Галлеевой кометы», и на борьбу литературных «аристократов» с «торговым» направлением (Одоевский иронически относился к творчеству О. Сенковского). Но во всей мощи в утопии проявился и провидческий дар мыслителя. В описываемом им будущем электроходы несутся по туннелям, проложенным под Каспийским морем и даже «насквозь земного шара». Работают магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии разговаривают друг с другом. «Воздушные гальваностаты», электрические газосветные лампы, система теплохранилищ для управления климатом, что тянется почти по всему северному полушарию, — прообраз современных газопроводов. Всех чудес не перечесть, тем более что кое-что из предсказанного еще ждет своего осуществления: обогрев всей Камчатки теплом вулканов; снабжение нашей планеты лунными ресурсами, или «разными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая Земле по причине ее огромного народоселения…»
Подчеркнем: и ныне удивляющие читателя предсказания и проекты Одоевского обнародованы за четверть века до первых романов Жюля Верна и за полвека с лишним до Уэллса.
В своей утопии Одоевский не зря изображает Россию будущего столь процветающей обителью поэзии и философии. Он верил, что «чудная понятливость русского народа, возвышенная умозрительными науками, могла бы произвести чудеса». Завершая «Русские ночи», он провозглашал на весь мир:
«Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском Востоке — узнайте его, и вы в том уверитесь, вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами».
Да, Одоевский является основоположником русской научной фантастики. Но даже этот провидец, угадавший в будущем выход России в космос, вряд ли предполагал, что имя его вскоре после смерти забудется, а такой шедевр, как «Косморама», пропылится после единственной публикации в «Отечественных записках» почти полтора столетия! И лишь в самые последние годы «Косморама» начинает осознаваться всеми нами не как завершение «поэзии роковых тайн и ужасов», но как первый манифест «русской школы космизма». Ее ярчайшие представители — А. В. Сухово-Кобылин, Н. Ф. Федоров, К. Э. Циолковский, П. А. Флоренский, В. А. Вернадский, Н. К. Рерих, Н. Г. Холодный, А. Л. Чижевский — впоследствии подробно разработали бегло начертанную в «Космораме» модель космического единства прошедшего, настоящего, будущего, взаимовлияния поколений ушедших, живых, нерожденных. Модель драматического взаимопритяжения — взаимоотталкивания порока и добродетели, добра и зла. К древнему поверью о Вселенной как о живом организме русские космисты добавили еще и необходимость заботы каждого из нас о всем роде человеческом, заботы, спроецированной на времена, несовместимые с краткостью жизни индивидуума. Достаточно привести здесь известную «всемирную» программу К. Э. Циолковского, начертанную для человечества:
«1) Изучение Вселенной, общение с братьями.
2) Спасение от катастроф земных.
3) Спасение от перенаселения.
4) Лучшие условия существования, постоянно желаемая температура, удобство сношений, отсутствие заразных болезней, лучшая производительность солнца.
5) Спасение в случае понижения солнечной температуры и, следовательно, спасение всего хорошего, воплощенного человечеством.
6) Беспредельность прогресса и надежда на уничтожение смерти».
Земляне лишь сейчас начинают осознавать величие этих идей, а ведь первоисточник их — «Косморама». Воистину сбывается пророчество Одоевского: «Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет; я привел в колебание одну струну, оно не исчезнет, но отзовется в других струнах…»
Как говорили в старину, судьбе было угодно распорядиться, чтобы в год смерти Одоевского появилось произведение, по новаторству стоящее вровень с загадочной «Косморамой» — научно-художественная фантазия «За пределами истории (за миллионы лет)». Это первая в мировой литературе пассеистическая (обращенная в прошлое) утопия, изображающая первобытного человека. Романы на эту тему братьев Рони — «Хищник-гигант», «Борьба за огонь» — появятся много позднее.
Создатель этой утопии Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865) — известный поэт и переводчик, революционер-демократ, сподвижник Н. Г. Чернышевского и А. И. Герцена. 14 сентября 1861 года он был арестован царской охранкой по обвинению в написании прокламации «К молодому поколению» и приговорен к вечному поселению в Сибирь после отбытия двенадцатилетней каторги. 14 декабря того же года (в годовщину восстания декабристов на Сенатской площади) Михайлова на «позорной колеснице» вывезли из Петропавловской крепости и препроводили на Сытную площадь. Палач поставил узника в арестантской одежде на колени и переломил шпагу (вскоре этот позорный фарс будет повторен с Чернышевским). В Сибири Михайлов встретится с Николаем Гавриловичем, будет читать другу и наставнику «свои переводы иностранные поэтов и сцены из быта первых людей» (Н. Шаганов. Воспоминания. Спб., 1907). Не вынеся ужасов каторги, М. Л. Михайлов через 4 года скончался. Утопия, как и многие другие сочинения, была опубликована только после его смерти…
И еще один автор нашего сборника, потомок обрусевшего наполеоновского офицера Петр Людовикович Драверт (1879–1945), угодил в ссылку за причастность к освободительному движению — сначала в Пермскую губернию (1901), затем в Якутию (1905). «Страна-холодырь» стала подлинной родиной для бывшего студента Казанского университета, изгнанник изъездил Якутию вдоль и поперек, открыл несколько месторождений полезных ископаемых.
В «Повести о мамонте и ледниковом человеке» сбывшихся идей вроде бы нет. «Совершенно фантастическая история» сильна другим. Во-первых, резкой сатирой на правительственную администрацию, во-вторых, гимном таким подвижникам, как доктор Сабуров, взявший на себя ответственность оживить нашего далекого пращура.
Эту повесть также можно рассматривать как антиутопию: за последнее десятилетие на Западе добровольно согласились себя заморозить уже несколько тысяч людей (преимущественно смертельно больных), желающих проснуться через пятьдесят, сто и более лет. В капсулах, заполненных жидким азотом, они — буквально между жизнью и смертью! — ждут, когда всемогущая медицина будущего снова вдохнет в них жизнь, разум, здоровье. Для них ледниковый период еще не закончен, как и для замерзшего аборигена в повести якутского ссыльного. Как тут не вспомнить ждавшие урочного часа зерна пшеницы в погребальной урне фараона!
Между жизнью и смертью… Словосочетание, несущее оттенок трагизма, позволило поэту Алексею Николаевичу Апухтину (1840–1893) создать злую сатиру на светское общество. Для контраста автор, последний романтик пушкинской ориентации, ввел в повествование тонко прописанные картины природы, деревенской жизни, философские размышления. В литературоведении утвердилось мнение, что рассказ сочинен под сильнейшим воздействием «Сна смешного человека» Ф. М. Достоевского, где главный герой тоже как бы онемел и лежит «на чем-то твердом» и не может сделать ни малейшего движения. Однако можно указать и на связь с «Косморамой» (тема генетической памяти об ушедших поколениях), и даже на источник гораздо более ранний. В известном произведении древнерусской литературы XVI века «Повесть о споре жизни и смерти» проблема, волновавшая и Достоевского и Апухтина, и Одоевского (рассказ «Живой мертвец»), уже получила завершенное художественное воплощение. «И отнялся язык, и омертвело все тело мое, не мог никак пошевелиться от страха перед всеми орудиями, которыми терзала она (смерть) меня», — говорится в повести от имени безымянного героя. И далее следуют строки, равных которым мало сыщется в русской прозе: