Русская феминистка

Царева Маша

Итак, Лу всегда была влюблена, сколько я ее помнила. Всегда существовал кто-то, кто заставлял ее смеяться особенным, низким, русалочьим смехом. И слушать Олега Медведева по ночам.

Забегая вперед, скажу, что закончилось все это так резко, как будто бы провод перерезали. Ей было за сорок, она все еще была хороша собой и вполне могла себе позволить не менять темп личной жизни, но как будто что-то оборвалось у нее внутри, и она полностью потеряла интерес к мужчинам. Они исчезли из ее жизни раз и навсегда. Появились заменители – карты Таро, странные полусумасшедшие подруги, дорогой коньяк, холсты и масляные краски (страсть к самовыражению оказалась сильнее отсутствия таланта художника).

Забавно –

Лу всегда доказывала второсортность мужчин, но на практике начала сходить с ума, именно когда удалила их из своей жизни. Впрочем, может быть, это просто совпадение.

Вечно влюбленной была и Лека.

Толстая милая тихая Лека.

Если любовь Лу была завораживающей песнью сирены, то любовь Леки являла собою камеру-одиночку с твердой шконкой, пустой алюминиевой миской на столе и унитазом типа «очко». То есть все было уныло и примитивно. И схематично. Любовь Леки была разрушителем иллюзий и обеспечителем депрессии, и все же, не будучи влюбленной, она чувствовала себя пустой. Мазохизм как он есть – Леке было необходимо, чтобы ее мучили и заставляли чувствовать себя ничтожеством.

Сначала она выбирала объект – разумеется, недосягаемый. Я не раз предлагала ей послать к черту реальную жизнь и посвятить в рыцари сердца кого-нибудь не вполне настоящего, какую-нибудь знаменитость (лучше всего давно умершую, например, Рудольфо Валентино) или вовсе героя кино. Проку было бы больше – они обеспечивали бы желанную меланхолию, не выкидывая коленца. Как прекрасен был бы в этой роли Атос. Или Мерлин. Или Мцыри – в нашей хрестоматии по литературе была такая волнующая иллюстрация, на которой он, мускулистый, темнокудрый и полуобнаженный, сражается с барсом. Ну чем он хуже тех идиотов, по которым страдала Лека, чем?

– Твоя Лека – энергетический вампир, – сказала однажды Лу.

– Это еще почему? – Я удивилась, потому что безобидная тихая подруга менее всего ассоциировалась с расчетливым и хитрым кровососом.

– Потому что любовь означает отдавание. Если ты не готов отдать себя, значит, не любишь, а пользуешься.

– Мне кажется, Лека почку готова отдать, если кто-то пригласит ее на «медляк», – хмыкнула я.

– Почку каждый дурак отдать может, – поразила меня Лу, ход мыслей которой всегда меня завораживал. – Отдать почку – это одноразовое геройское решение, которое не требует долгой духовной работы. Принял решение – и все, дальше ты пассивный элемент. А чтобы научиться отдавать себя целиком, надо работать постоянно. Ведь от природы мы такие эгоисты.

– И в чем же заключается эгоизм конкретно Леки? – все еще не понимала я.

– Да твоей Леке от этой так называемой любви нужно одно – получить пощечину, гордо удалиться и жевать сопли в самом любимом ее состоянии – тоске. Это ее наполняет и питает. Она бывает счастливой, только когда чувствует себя ненужной. Ей вовсе не требуется обратная реакция. Ни возвышенное восхищение, ни потные обжималочки в подъезде.

– Не знаю… – засомневалась я. – Но она такие стихи пишет… То есть убогие, конечно… Но о том, как она хочет, чтобы ОН ее обнял, прижал к могучей груди… Хотя у Витьки, по которому она сейчас страдает, грудь как раз впалая.

– Это часть программы, – улыбнулась Лу, закуривая. – Писать стихи о том, что ты чего-то желаешь, вовсе не значит желать этого по-настоящему. Более того, я уверена, что, если ОН таки прижмет ее к могучей груди, Лека сбежит в панике, роняя тапочки, а потом ее будет долго тошнить от отвращения… Поэтому из чувства самосохранения она выбирает тех, кто уж точно никогда так не поступит.

– А в чем вампиризм? Ты сказала, что она как энергетический вампир. Кому она делает плохо? Страдает себе тихонько в уголке. Разве что меня иногда достает, но я привыкла и не жалуюсь.

– Слушай, дочь, а ты думаешь, что это приятно,

когда тебя преследуют? Ходят за тобой, смотрят коровьим взглядом, краснеют, если ты пытаешься заговорить, пишут тебе дурацкие анонимные записки? Лека же в угол их загоняет, «рыцарей сердца», как ты выражаешься. Она заставляет бедных мальчиков реагировать. Проявлять агрессию. Может быть, для них это сложно. Но она не оставляет выбора. Манипулятор и вампир.

Я была вынуждена с ней согласиться.

Навязчивость Леки никогда не выражалась в агрессии. Она бы никогда не осмелилась на действие, хотя я сотни раз предлагала ей взорвать привычную меланхолию безответной любви хоть подобием фейерверка – написать любовное послание, пригласить ЕГО на белый танец школьной дискотеки – все, что угодно. Но Лека предпочитала молча таращиться на того, чей образ не давал ей засыпать, не намочив слезами наволочку. Ей нравилось постоянно держать объект в поле зрения. Словно детектив из дурного кино, она плелась за избранником по школьным коридорам, подсматривала за ним из-за угла, в столовой садилась так, чтобы стол возлюбленного находился перед ее глазами.

– Смотри, как красиво он ест, – толкала она меня локтем в бок, принуждая любоваться Петей Аннушкиным из десятого «А», поглощающим глазированные сырки.

– По-моему, он сейчас подавится, – усмехнулась я. – Прекрати его мучить.

В итоге все без исключения «рыцари сердца» начинали Леку в лучшем случае избегать. В худшем – прямым текстом просили оставить их в покое. Так поступил и вышеупомянутый Аннушкин Петр – однажды подошел к ней на большой перемене и, смущенно кашлянув, объявил, что если она будет продолжать в том же духе, окажется на учете в детской комнате милиции. Потому что у нее водянистые глаза и взгляд тяжелый. И он опасается, что однажды она перочинным ножиком перережет тормозной шланг на его велосипеде и возьмет его в плен, как писателя из книги Стивена Кинга «Мизери». Этот сюжет даже снится ему в ночных кошмарах в контексте Леки и ее тяжелого взгляда.

Аннушкин был похож на Стивена Сигала, и подобная истерическая выходка выглядела презабавно в его исполнении. Жаль, что Лека была слишком оскорблена, чтобы оценить юмор.

Она рыдала четыре дня, написала восемь предсмертных записок и выкурила двенадцать сигарет, даром что даже не умела затягиваться. А потом стащила у матери алую помаду (которая в ее случае выглядела аналогом белого флага), накрутила жидковатые волосы на бигуди, пафосно объявила, что амазонки, например, и вовсе мужиков в грош не ставили, использовали пленников для оплодотворения, а потом с холодным цинизмом убивали. И ничего. Поэтому она приняла решение переключиться на девочек. Начинается новый этап в ее жизни – и в нем не будет место страданиям. Только чистая страсть как она есть.

Некоторые наши одноклассницы были впечатлены и даже посмотрели на Леку как-то по-новому, как будто бы открыли в ней порочную внутреннюю сущность. Я же знала ее как облупленную и сразу поняла, что это позерство, за которым ничего не стоит. Стараясь сохранить серьезность на лице, я предложила Леке попробовать вместе. Начать с французского поцелуя, а там уже как пойдет. Естественно, она в панике ретировалась, да еще и обозвала меня сумасшедшей извращенкой.

Стоит ли говорить, что прошла еще неделя, и глаза моей подруги снова влажно затуманились – в параллельный класс пришел новенький. Его перевели из какой-то престижной спортшколы – травма позвоночника захлопнула перед его точеным носом двери в большой спорт (уже даже не помню, какой именно, но кажется, прыжки в воду). Он был идеальным «рыцарем сердца» – красив как греческий бог, да еще и пережил «такое». Флер страданий делал его романтическим героем в наших глазах. Все наши девчонки (кроме меня) немедленно влюбились, не осталась за бортом и Лека.