Русская новелла начала xx века
Шрифт:
Вечером он написал сыну. В этом письме было такое место: «Повидать тебя, Андрей, мне бы хотелось. Мы давно не видались. Может быть, ты забыл меня, по я тебя помню. Ты мне сын, ты был ребенком, черноголовым мальчиком, в то время, когда мне жилось легче, чем сейчас. Теперь же, кроме тяжелой болезни, которая неотвратима, я изнемогаю от ошибок моей жизни. Дело в том, что, кроме твоей матери, я до последнего времени был близок с другой женщиной, Анной Петровной Горяиновой, от которой у меня есть дочь Наташа. Надежда Васильевна знает об этом. Мне так трудно сейчас потому, что она не помирилась, видимо, и пе помирится с Анной Петровной, на что имеет, конечно, веские основания. И вообще вся вина здесь на мне. Можешь и ты прибавить свое порицание, но ты еще молод. Желаю тебе ясной и светлой жизни; помни, друг мой, что величайшее счастье, как и величайшее горе человека, есть любовь, и постарайся создать себе жизнь, достойнее отцовской. Меня же, если можешь, пожалей; если на каплю любишь — помоги: не отталкивай после моей смерти Анну, поддержи Наташу — все же она тебе сестра».
После этого письма Павел Антоныч устал страшно: всю ночь он провел без сна, задыхаясь, и широкими от тоски глазами глядел на пламя свечи. Надежда Васильевна отхаживала его; он молчал, вздыхал, часто прикладывал к сердцу руку. Так прошел следующий день, ночь и еще день. На третью ночь припадки усилились.
— Надежда, — сказал он около двух часов, — умираю.
Она обняла его, сзади, сжала, точно не хотела выпускать.
— Жена моя, Надежда, верная жена, — говорил он. — Не удержишь. А все же — держи.
Потом он стал дышать чаще, лицо его исказилось. Надежда Васильевна едва сдерживалась. Тихо сидела в соседней комнате сиделка. Павел Антоныч вдруг сказал, в небольшой перерыв между муками:
То spectem suprema mihi cum venerit hora.
Te Leneam moriens, deficiente manu. [15]
И поцеловал ей руку. Надежда Васильевна не поняла, но почувствовала эти слова.
Тогда тихо, едва говоря, он произнес:
15
«Те spectem suprema mipi…» (лат.) — Перевод: «Видеть бы только тебя на исходе последнего часа И, умирая, тебя слабой рукой обнимать». (Перевод Л. Остроумова. Цит. по изданию: Зайцев Б. К. Голубая звезда. — М., 1989.— С. 80). Цитата из «Элегии» римского поэта Альбия Тибулла (около 60–19 до н. э.).
— Прости, Надежда. Надежда, прости.
Надежда Васильевна знала, о чем он говорит. Она заплакала, припала к его щеке, и сердце ее разорвалось, когда она увидела эти большие, несколько суровые, давно любимые и измученные глаза. Вероятно, он прочел что-то в ее лице. Он качнул головой, молча, и произнес:
— Так.
Утром он умер.
Его хоронили в четверг, при слабом погребальном звоне в монастыре. Надежда Васильевна с Андреем, приехавшим утром, присутствовали на службе. Нежный вечер делал небо хрустальным; в церковь веяло светом, долетала жизнь. Глядя на отца, лежавшего на возвышении, над которым кадил дьякон, Андрей вспомнил его крепким и живым человеком. Вспомнил о письме, полученном на днях, и теперь понимал, почему и раньше отец страдал припадками уныния, почему рано поседела мать и в доме было какое-то напряжение.
Подошла пора прощанья — мать долго не могла оторваться. Андрей закрыл глаза. Когда он взглянул снова, у гроба стояла высокая дама, в трауре, и прикладывалась к руке. Она была так слаба, что едва держалась на ногах. «Горяинова», — шепнул кто-то. Андрей похолодел. Вот она, его любовь! Любовь отца, горе матери. Андрей стал вглядываться. «Чем покорила она его?» Горяинова была обыкновенной дамой, каких тысячи. «Да, — подумал он, — У нее есть дочь, моя сестра. Моя сестра! И они не могли быть при его конце».
Когда служение кончилось, он при выходе поддерживал мать под руку. Гроб несли впереди. Медленно двигался кортеж среди белых памятников; хоронили на новом монастырском кладбище, только что открытом. Под него взяли луг, и сейчас на нем было еще много цветов, только в дальнем углу возвышались две могилки. Павел Антоныч лег третьим. Звенели кадила, ладан синел; золотой вечер наклонялся; на горизонте катился белый дымок, — поезд, прощально голубели холмы. Когда гроб опускали, Надежда Васильевна упала. Андрей поддержал ее. «Мама, мама!» Изо всех сил он сдерживал себя. Но когда ушли чужие, долго рыдал он с матерью над отцом.
Прошла неделя. Был вечер. Андрей ходил в маленьком садике, по дорожке, среди тополей; в дальнем углу он сорвал сирени. На балконе готовили чай; Надежда Васильевна, бледная, молча сидела в кресле, в монастыре, где лежал отец, звонили; розовые турмана кружили в небе.
— Мама, — сказал Андрей пе совсем твердым голосом, — нам с вами надо еще поговорить. Об одном важном деле.
— Что такое? — спросила она.
Андрей вышел, вернулся с письмом отца.
— Вот… Мама, простите, если я потревожу ваше сердце, но… мне кажется… надо же.
Запинаясь, он объяснил, что пе может обойти предсмертного желания отца — чтобы близкие ему люди не были брошены.
Надежда Васильевна читала. Лицо ее было так же покойно, ничего не изменилось в нем, когда она кончила.
— Бедный Павел Антоныч, — сказала она.
Несколько времени они молчали.
— Как же вы скажете, мама? — Он спросил робко, чувствуя в груди тяжесть. — Как быть?
— Это старинная история, — сказала она. — Но теперь все кончилось. Я не имею ничего против той женщины.
Она помолчала снова.
— После Павла Антоныча осталось кое-что. Мне нужно немного. Если она нуждается, я могу ей помочь. Все это должен сделать ты. То есть найти ее, передать ей это. Вот и все.
Она вздохнула. Андрей поцеловал ей руку.
Благодарю вас, мама, — сказал он, — вы очень добры.
— Окажи ей, — прибавила она, — что я на нее не имею сердца. Но, — она слегка нахмурилась, — видеть ее не желаю.
Больше они не говорили. Надежда Васильевна пила чай, смотрела на облака, розовевшие в заре.
Когда убрали самовар, она улыбнулась далекой, ясной улыбкой.
— Женишься, Андрюша, узнаешь все это.
В одиннадцать она ушла. Андрей ходил по дорожкам, где цвела сирень, таились тополя. Горели звезды, синяя глубина неба манила; глядя в нее, Андрей думал о печалях жизни, темных жребиях страдания, выпадающих людям. «Женишься, Андрюша, узнаешь!» Неужели через муку, унижения, неправду должен пройти и он, Андрей, полный любви к Зине? При мысли о ней у него защемило сердце; лежа на скамье, глядя в небо, он ощущал любовь как бесконечность, такую же, что светилась над ним. Он бродил до рассвета, когда тонко запел петух.