Русская революция. Большевики в борьбе за власть. 1917-1918

Пайпс Ричард

Личные запросы Ленина были чрезвычайно скромными: в том, что касалось жилья, пищи, одежды, он довольствовался самым необходимым. Безразличие к роскоши, свойственное российской интеллигенции, было доведено у него до предела, и даже в годы, когда он находился на вершине власти, образ его жизни был простым, почти аскетическим. Он «всегда ходил в одном и том же темном костюме с широкими брюками, которые казалось, были ему несколько коротки, и с таким же коротковатым однобортным пиджаком, в мягком белом воротничке и старом галстуке. Галстук, по-моему, в течение многих лет был один и тот же: черный, в белый цветочек, в одном месте слегка потертый»⁶⁴. Эта простота, которой впоследствии подражали многие диктаторы, не препятствовала — и даже в некотором смысле способствовала — возникновению культа его личности. Ленин был первым из числа современных «народных» лидеров, которые, подчиняя себе массы, остаются по своей внешности и по видимому образу жизни неотличимы от рядового представителя этих масс. Это

уже отмечалось как характерная черта диктаторов нашего времени: «В современных абсолютистских режимах лидер не отличается от своих подданных, как отличались тираны в прежние времена, но, напротив, являет собой как бы воплощение общих для них черт. Тиран XX века — это прежде всего «поп-звезда», и его личные качества остаются невыявленными...»⁶⁵

Литература о Ленине, выпущенная в России в 1917-м и в первые восемь месяцев 1918 года, на удивление бедна⁶⁶. Все, что было написано о нем в 1917 году, вышло в основном из-под пера его оппонентов, и, хотя большевистская цензура вскоре положила конец этим враждебным выступлениям, сами большевики почти ничего не писали о своем лидере, известном главным образом в их узком кругу. Выстрелы Фанни Кап-лан открыли дорогу ленинской агиографии. Уже 3—4 сентября 1918 года Троцкий и Каменев выступили со славословием Ленину, которое было выпущено тиражом 1 млн. экземпляров⁶⁷. Примерно в то же время Зиновьев напечатал свой панегирик Ленину тиражом 200 тыс. экземпляров, а его короткая популярная биография вышла тиражом 300 тыс. экземпляров. По словам Бонч-Бруевича, как только Ленин поправился, он остановил это извержение⁶⁸, но в 1920 году позволил повторить то же самое в несколько более скромных масштабах в связи со своим пятидесятилетием и окончанием гражданской войны. Однако к 1923 году, когда состояние здоровья заставило Ленина отойти от активной деятельности, ленинская агиография превратилась уже в настоящую индустрию, в которой были заняты тысячи людей — как в иконописном деле в дореволюционной России.

Странное впечатление производит эта литература на современного читателя: ее почтительная, приторно-сентиментальная интонация резко контрастирует с тем грубым языком, которым большевики обычно изъяснялись по другим поводам. Образ Спасителя человечества, снятого с креста и затем воскресшего из мертвых, с трудом сочетается с мотивом «беспощадной борьбы» со всеми его врагами. Так, Зиновьев, который хотел заставить «буржуазию» жрать солому, говоря о Ленине, называет его «апостолом мирового коммунизма», «вождем Божьей милостью» — почти как Марк Антоний, который в речи над гробом Цезаря превознес его как «божество небесное»⁶⁹. Иные коммунисты шли еще дальше, например, один поэт писал о нем, как о «непобедимом посланце мира в терновом венце клеветы». Такие параллели, намеки на нового Христа, были вполне обычными в советских публикациях конца 1918 года. Власти, одной рукой распространявшие их массовыми тиражами, другой рукой тысячами казнили заложников⁷⁰.

Формально советский лидер, конечно, не был обожествлен, но качества, которые приписывались ему в официальных публикациях и выступлениях — всеведение, непогрешимость и, по сути, бессмертие, — не оставляли сомнений на этот счет. «Культ гения», созданный в советской России по отношению к Ленину, значительно превосходил аналогичные культы Муссолини и Гитлера, созданные впоследствии по его образцу.

Почему же режим, стоявший на позициях материализма и атеизма, пошел на создание такого квазирелигиозного культа политического деятеля? На этот вопрос есть два ответа: первый объясняет это внутренними нуждами Коммунистической партии, второй — ее взаимоотношениями с народом, которым она управляла.

Хотя большевики заявляли о себе как о политической партии, в действительности дело обстояло совершенно иначе. Они являли собой скорее орден, объединившийся вокруг избранного вождя. Их сплотила не программа или платформа, — которые могли в любой момент измениться по желанию руководителя, — но сама личность их лидера. Его интуиция и воля — вот что направляло действия коммунистов, а отнюдь не объективные принципы. Ленин был первым политическим деятелем нашего времени, которого называли «вождем». Он был необходимой фигурой, ибо без его руководства однопартийный режим не мог сохранять свою целостность. Коммунисты персонализировали политику, отбросив ее назад к тем временам, когда государство и общество направлялись человеческой волей, а не законом. Это требовало от вождя бессмертия, если не в буквальном, то, по крайней мере, в переносном смысле: он должен лично вести за собой общество, а после его смерти последователи должны были иметь возможность править от его имени, то есть так, будто он прямо и непосредственно вдохновляет все их действия. Поэтому лозунг «Ленин жив!», выдвинутый после смерти вождя, был не просто пропагандистским трюком, но выражал самую суть коммунистического способа правления.

Этим во многом объясняется необходимость обожествить Ленина, поставить его выше превратностей обычного человеческого существования, сделать его бессмертным. Культ его начался в тот момент, когда мнилось, что он стоит на пороге смерти, и был институциализирован пять лет спустя, когда он действительно

умер. Основанные им партия и государство могли сохранять целостность и жизнеспособность лишь в той мере и до тех пор, пока получали вдохновение от Ленина.

Второе обстоятельство, которое способствовало возникновению этого культа, заключалось в том, что большевистский режим был незаконным. Проблема эта не вставала перед большевиками в первые месяцы после захвата власти, ибо считалось, что вся их деятельность является катализатором мировой революции. Но как только стало ясно, что в обозримом будущем никакой мировой революции ждать не приходится и что большевики должны взять на себя ответственность, связанную с управлением огромной многонациональной империей, требования изменились. В этот момент остро встал вопрос о лояльности режиму всего более чем семидесятимиллионного населения страны. Обычными избирательными процедурами даже видимость лояльности не могла быть обеспечена: в ноябре 1917 года, будучи на пике популярности, большевики получили менее четверти голосов избирателей, а в дальнейшем, по мере того, как иллюзий становилось все меньше, им уже не приходилось рассчитывать даже на это. Конечно же большевики отдавали себе отчет в том, что власть их зиждется на принуждении и что тонкая прослойка рабочих и солдат, на которую они опираются, весьма ненадежна. Они, конечно же, отметили тот факт, что в июле 1918 года, когда мятеж левых эсеров поставил их режим под угрозу, рабочие и солдаты столицы объявили нейтралитет и отказались встать на их сторону.

В такой ситуации обожествление отца-основателя призвано было обеспечить большевикам видимость легитимности их власти и выступить как суррогат народной поддержки режима. Как отмечают историки Древнего мира, на Ближнем Востоке культы правителей приобрели особый размах лишь после того как Александр Македонский завоевал множество различных не-греческих народов, по отношению к которым власть его не могла считаться легитимной и которые не были связаны ни с македонцами, ни друг с другом никакими этническими узами. Александр, и в еще большей степени его наследники, так же, как и римские императоры, прибегали к самообожествлению как к средству удержания власти, ссылаясь на авторитет небожителей, когда жители земли отказывались признавать ее законный характер.

«Македонцы, преемники Александра, должны были удерживать захваченные силой оружия троны иноземных монархов. В этих странах, наследницах развитых античных цивилизаций, власть клинка — это было еще не все, и право сильного не обеспечивало законности правления. Но всякий правитель стремится к тому, чтобы его власть считалась законной, ибо это укрепляет его положение. И разве не было с их стороны мудрым решением представить себя как титулованных наследников тех, чья власть основывалась на божественном праве и чье наследие они захватили силой? Стать божествами — разве не было это вполне хитроумным способом снискать расположение подданных, объединить под одним знаменем совершенно различные народы и в конечном счете упрочить свои династические позиции?»⁷¹

«Для династии <...> обожествление означало легитимность, обоснование права на власть, добытую силой оружия. Оно означало, кроме того, что члены царской фамилии оказывались выше обычных человеческих страстей, что их права укреплялись, сливаясь в единое целое с прерогативами их божественных предков, и что во всех концах империи у подданных появлялся символ, вокруг которого они могли бы объединяться на основе религиозного чувства, не будучи в состоянии объединиться на основе чувства национального»⁷².

Сегодня трудно сказать, насколько большевики отдавали себе отчет в этих исторических параллелях и насколько они сознавали противоречие между заявлениями о приверженности «научному» мировоззрению и тем, что в своей практике делали ставку на самые примитивные формы идолопоклонства. Судя по всему, действия их в этой области были не столько сознательными, сколько инстинктивными. И если так, то инстинкт их не подвел, ибо они гораздо больше преуспели в завоевании поддержки народных масс благодаря созданию этого культа, чем благодаря всем разговорам о «социализме», «классовой борьбе» и «диктатуре пролетариата». Для россиян «диктатура» и «пролетариат» были бессмысленными иностранными словами, которые многие из них не могли даже как следует выговорить. Но рассказы о чудесном восстании из мертвых верховного правителя страны вызывали немедленный эмоциональный отклик и создавали между правительством и подданными несомненную связь. Поэтому культ Ленина никогда не ослабевал, даже тогда, когда на время его затмил проповедуемый государством культ другого божества — Сталина. [Несмотря на все внимание, которое советская пропаганда уделяла после 30 августа 1918 г. личности Ленина, не всякий, по-видимому, знал, кто это такой. Анжелика Балабанова описывает случай, происшедший в начале 1919 г. Ленин поехал навестить Крупскую, находившуюся в санатории под Москвой. Машину, в которой ехали Ленин и его сестра, остановили два человека. «Один из них достал пистолет и сказал: «Кошелек или жизнь!» Ленин показал свое удостоверение личности и сказал: «Я Ульянов-Ленин». Нападавшие даже не взглянули на документ и только повторяли: «Кошелек или жизнь!» Денег у Ленина не было. Он снял пальто, вышел из машины и, не отдав грабителям бутылку молока, которая предназначалась его жене, пошел дальше пешком» (Impressions of Lenin. Ann Arbor, Mich., 1964. P. 65).].