Русская революция. Большевики в борьбе за власть. 1917-1918

Пайпс Ричард

Более систематический подход в обращении с заложниками был выработан летом 1919 года в связи с продвижением к Москве Деникина и необходимостью эвакуировать заключенных, которые могли попасть в руки к белогвардейцам. В этот момент, по свидетельству Другова, в тюрьмах советской России находилось 12000 заложников. Дзержинский отдал своим сотрудникам распоряжение выработать принципы очередности, в которой, если возникнет такая нужда, следовало расстреливать этих людей. С помощью некоего доктора Кедрова Лацис и его сотрудники разделили заложников на семь категорий. Главным критерием этой классификации была состоятельность пленников. К седьмой категории были отнесены самые богатые и те, кто занимал высокие посты в царской полиции. Этих надлежало расстреливать в первую очередь.

В отличие от массового уничтожения евреев нацистами, о котором мы знаем почти все в самых ужасающих подробностях, даже общая картина массовых убийств, организованных коммунистами в 1918-1920 годы, остается во многом неясной. Печать нередко сообщала о казнях, но производились они всегда втайне. Наиболее полную информацию об этом можно почерпнуть в обзорах немецких журналистов, работавших в России,

в особенности тех, что печатались в берлинской «Lokalanzeiger» вопреки давлению немецкого министерства иностранных дел. Вот выдержка из одной из таких статей, перепечатанных лондонской «Таймс»: «Подробности этих массовых ночных казней сохраняются в тайне. Говорят, что на Петровской площади, залитой ярким светом дуговых ламп, все время стоит наготове взвод советских солдат, ожидая прибытия жертв из большой тюрьмы. Они не тратят времени даром и не выказывают никакой жалости. Всякого, кто по собственной воле не идет к месту казни и не занимает указанное ему место в шеренге тех, кого будут казнить, волокут туда волоком». Это весьма напоминает свидетельства тех, кто прошел через нацистские лагеря смерти. А вот что пишет тот же корреспондент об исполнителях казней: «Рассказывают, что некоторые матросы, которые участвуют в казнях почти каждую ночь, уже пристрастились к этому занятию, и казни стали для них необходимы, как морфий для морфиниста. Они занимаются этим добровольно и не могут заснуть, пока кого-нибудь не расстреляют». Ни до, ни после расстрела семьям жертв ничего не сообщали. [The Times. 1918. 28 September. P. 5a. В Петровском парке, на месте, где в основном происходили кровавые расправы, впоследствии был выстроен стадион «Динамо». Неподалеку находилась Бутырская тюрьма, в которой обычно содержались пленники московской ЧК, — как правило, около 2500 человек одновременно. Другое место казней было расположено у Семеновской заставы.].

Самые страшные зверства совершались в некоторых местных ЧК, которые действовали без надзора центральных органов и не боялись, что об их делах поведают миру иностранные дипломаты или журналисты. Существует подробное описание работы киевской ЧК в 1919 году, сделанное со слов ее сотрудника М.И.Белеросова — в прошлом студента-правоведа и офицера царской армии, — который давал показания следователям генерала Деникина⁹⁷.

Как рассказал Белеросов, вначале (осенью и зимой 1918— 1919 годов) киевские чекисты без устали «развлекались» грабежами, вымогательствами и изнасилованиями. Три четверти из них составляли евреи, в основном откровенные подонки, непригодные ни к какому другому делу, утратившие всякою связь с еврейской общиной, однако старавшиеся щадить евреев. [По распоряжению Дзержинского ЧК редко брала заложниками евреев. Но дело было не в симпатиях к ним: одной из целей взятия заложников было желание удержать белых от расстрела захваченных ими коммунистов. А поскольку считалось, что белые не станут беспокоиться о жизнях евреев, взятие евреев заложниками, по мнению Дзержинского, не имело смысла (см.: Лацис М.В. Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией. М., 1921. С. 54). По словам Белеросова (с. 137), такая политика проводилась лишь до мая 1919 г., когда киевская ЧК получила распоряжение «расстреливать евреев» «для целей агитационных» и не позволять им занимать высоких должностей.]. За этим периодом красного террора в Киеве, который Белеросов называет фазой «кустарного производства», последовал в результате давления Москвы «фабричный» период. В пору своего расцвета, летом 1919 года, прежде чем город был занят белыми, киевская ЧК насчитывала 300 гражданских служащих и около 500 под ружьем.

Смертные приговоры выносились совершенно произвольно: людей расстреливали без всякой видимой причины и так же, без видимой причины, освобождали. Заключенные в тюрьме ЧК обычно не знали своей судьбы до той страшной минуты, когда однажды ночью их вызывали для «допроса»: «Если арестованный содержался в Лукьяновской тюрьме и внезапно вызывался в «чека», то сомнения быть не могло в причине этой внезапности. Официально же арестованный узнавал о своей участи лишь тогда, когда обыкновенно около часу ночи (время совершения казней) выкликивался из камеры список «на допрос». Арестованного вели в тюремный отдел — канцелярию, где он подписывал в определенном месте регистрационную карточку, обыкновенно не читая того, что было в этой карточке написано. Обыкновенно после подписи обреченного дописывалось: приговор такому-то объявлен. Правда, тут было мало лжи, так как по выходе жертв из камер с ними «не стеснялись» и смакуя говорили им об ожидающей участи. Здесь же арестованный получал распоряжение раздеваться и затем выводился для приведения в исполнении казни <...> Для расстрела был оборудован специальный сарайчик — при доме на Институтской №40 <...> куда перешла с Екатерининской «губчека». В этот сарайчик палач (комендант, его заместитель, иногда помощник коменданта, а иногда «любители» из чекистов) заводил совершенно нагою свою жертву и приказывал ей лечь ничком. Затем выстрелом в затылок кончал со своей жертвой. Расстрелы производились из револьверов (чаще всего кольты). Но ввиду стрельбы на близком расстоянии обыкновенно от выстрела черепная коробка казненного разлеталась на куски. Следующая жертва приводилась тем же порядком и укладывалась рядом с агонизирующей (в большинстве случаев) предыдущей жертвой. Когда число жертв превышало количество, вмещаемое сарайчиком, то новые жертвы укладывались на прежде казненных или расстреливались при входе в сарайчик <...> Все жертвы шли на казнь обыкновенно не сопротивляясь. О переживаниях несчастных невозможно судить даже приблизительно <...> Большинство жертв просило, обыкновенно, дать им возможность проститься и за отсутствием кого-либо другого — обнимало и лобызало своего палача». [На чужой стороне. 1925. № 9. С. 131-132. В Архиве изобразительных источников Гуверовского института хранится коллекция слайдов, очевидно отснятых белыми после того, как они

взяли Киев, изображающих дом, где помещалась ЧК, и неглубокие массовые захоронения в саду этого дома, скрывающие обнаженные расчлененные тела жертв. В декабре 1918 г. белые образовали следственную комиссию по изучению преступлений большевиков на Украине. Материалы этой комиссии хранились в Русском архиве в Праге. После окончания второй мировой войны чехословацкое правительство передало их в Москву, и с тех пор они стали недоступны для зарубежных исследователей. Некоторые из опубликованных отчетов этой комиссии имеются в Архиве Мельгунова в Гуверовском институте (Box II) и в Бахметьевском архиве в Колумбийском университете (Denikin Papers. Box 24)].

Поразительной особенностью красного террора является то, что его жертвы почти никогда не сопротивлялись и даже не пытались бежать: они принимали его со смирением. Быть может, у них была иллюзорная надежда, что, подчиняясь палачам и демонстрируя свою готовность к сотрудничеству, они спасут свою жизнь. И они, очевидно, были не в состоянии понять, — действительно, такую идею с трудом приемлет здоровый рассудок, — что их убивали не в наказание за какие-то их проступки, а исключительно в назидание тем, кто оставался в живых. Но здесь сказывалась еще и определенная национальная особенность. Как отмечал Шарль де Голль, служивший в Польше во время русско-польской войны 1920 года, чем серьезнее опасность, тем более равнодушными становятся обычно славяне⁹⁸.

* * *

На втором месяце красного террора стал ощущаться перелом в настроениях большевиков среднего звена. Зимой 1918-1919 годов эти настроения усилились, и в феврале правительство вынуждено было принять ряд мер, ограничивающих полномочия ЧК. Однако эти ограничения остались в основном на бумаге. Весной 1919 года, когда Красная Армия стала стремительно отступать под напором частей Деникина и сдача Москвы казалась неизбежной перспективой, напуганные большевики полностью восстановили полномочия ЧК в осуществлении террора среди населения.

Критика ЧК коммунистическим аппаратом была вызвана не столько гуманистическими соображениями, сколько опасениями, что бесконтрольность ЧК может привести к угрожающим последствиям и для верных коммунистов. Карт-бланш, полученный ЧК в начале красного террора, наделял эту организацию практически неограниченной властью — вплоть до возможности осуществления репрессий в высших эшелонах партийного руководства. Можно себе представить чувства рядовых членов партии, когда они слышали хвастливые заявления чекистов, что, «если захотят», они могут арестовать и Совнарком, и «самого Ленина», потому что не подчиняются никому, кроме «чрезвычайки»⁹⁹.

Первым из большевиков, кто выразил эти опасения широких партийных слоев, был член редколлегии «Правды» М.С.Ольминский. В начале октября 1918 года он обвинил ЧК в том, что она ставит себя выше партии и Советов¹⁰⁰. Работники наркомата внутренних дел, в обязанности которых входил надзор за деятельностью администрации на местах, выражали недовольство, что областные и уездные ЧК игнорируют местные Советы. В октябре 1918 года комиссариат разослал запрос в областные и уездные Советы, пытаясь выяснить их точку зрения на взаимоотношения с ЧК. Из 147 Советов, откликнувшихся на этот запрос, только 20 считали, что местные ЧК должны действовать независимо. Остальные 127 (то есть 85%) были убеждены, что ЧК должны находиться под их контролем¹⁰¹. Не меньше был обеспокоен и наркомат юстиции, ибо стало очевидным, что правосудие и вынесение приговоров по политическим обвинениям осуществляется помимо него. Возглавлявший его Крыленко, страстный сторонник террора, считал, что казнить надо даже невиновных (впоследствии он был одним из главных обвинителей на сталинских показательных процессах). Конечно же, он хотел, чтобы его комиссариат тоже принимал участие в массовых убийствах. В декабре 1918 года он представил в Центральный Комитет партии проект, предусматривающий ограничение полномочий ЧК ее первоначальными функциями, то есть ведением следствия, и передачу всех полномочий по вынесению и исполнению приговоров наркомюсту¹⁰². В то время в ЦК положили это предложение под сукно.

Критика ЧК продолжалась и в начале 1919 года. Широкую негативную реакцию вызвала публикация в «Еженедельнике ЧК», без всякого редакционного комментария, письма, подписанного группой провинциальных большевистских руководителей, выражавших негодование тем, что Брюс Локкарт, обвиненный властями в соучастии в покушении на Ленина, был отпущен на свободу, а не подвергнут «самым утонченным пыткам»¹⁰³. В феврале 1919 года вновь полез в драку Ольминский, остававшийся одним из немногих крупных большевиков, которые вслух выражали протест против расправ над невиновными людьми. Он писал: «Можно придерживаться различных мнений о красном терроре. Но то, что происходит теперь в губерниях, это совсем не красный террор, а преступление — от начала и до конца»¹⁰⁴. В Москве поговаривали, что лозунг ЧК — «Лучше казнить десять невиновных людей, чем пощадить одного виновного»¹⁰⁵.

ЧК защищалась. Эта задача легла на плечи двух латышей, заместителей Дзержинского, так как сам Дзержинский в начала октября взял отпуск и на месяц уехал в Швейцарию. Прошло всего шесть недель с тех пор, как он был восстановлен в должности. Все это время он руководил «ленинскими днями» красного террора, но вдруг с ним что-то произошло. Он сбрил бороду и тихо покинул Москву. Проехав через Германию, он встретился в Швейцарии со своей семьей, которая жила в советской миссии в Берне. Есть фотография, где он позирует в элегантном штатском костюме, с семьей, на берегу озера Лугано в октябре 1918 года, в самый разгар красного террора¹⁰⁶. Этот очевидный срыв, неспособность вынести резню, вероятно, лучшее, что мы знаем об этом мастере террора: более он уже никогда не выкажет такой недостойной большевика слабости.