Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924

Пайпс Ричард

Осенью 1918 г., находясь в тюремном заключении за антивоенную деятельность, Люксембург написала критический очерк о ленинском режиме. Немецкие социалисты сочли его «несвоевременным» и отложили полную публикацию до 1922 г., но даже и тогда они смогли отважиться на обнародование документа, только изъяв особо острые места¹⁸⁷. Люксембург восхваляла большевиков как единственных преданных делу социалистов в России. Но она осуждала Декрет о земле, поскольку он укреплял собственнические инстинкты крестьянства и углублял разрыв между городом и деревней. Подверглась критике и большевистская политика «национального самоопределения», послужившая основанием для развала Российской империи — с социалистической точки зрения явления регрессивного.

Но самые обличительные слова она, подобно Каутскому, приберегла для осуждения подавления демократии. (Люксембург не ссылалась на красный террор — возможно, она не знала о нем, хотя его ввели в сентябре 1918-го.) Критическим событием в истории политического перерождения

большевистского режима она считает разгон Учредительного собрания. Если действительно, как заявляли в свое оправдание большевики, избранное в ноябре 1917 г. Учредительное собрание перестало к январю 1918 г. отражать настроения масс, следовало провести новые выборы, а не ликвидировать его. Следующим по важности событием явилось подавление свободной печати и уничтожение свободы собраний, «без которых осуществление управления широкими массами немыслимо»¹⁸⁸. «Свобода только для сторонников правительства, только для членов партии, как бы ни были они многочисленны, это уже не свобода. Свобода — всегда свобода для того, кто думает иначе. Не из-за фанатической преданности «справедливости», но потому, что все просвещающее, благотворное, очищающее в политической свободе идет от независимости и теряет свою действенность, когда свобода становится "привилегией"»¹⁸⁹.

Люксембург критиковала большевиков за их практику управления посредством декретов, которая стала прекрасным орудием уничтожения старого строя, но оказывалась более чем бесполезна при строительстве нового. Творчество требовало абсолютной свободы. «Общественная жизнь в странах, где свобода ограничена, оказывается такой невыразительной, бедной, схематичной, неплодотворной именно потому, что, подавляя демократию, она перекрывает все живые источники процветания и прогресса»¹⁹⁰. Без открытости советское чиновничество непременно станет жертвой коррупции. Она предсказывала мелочную бюрократизацию советской жизни: ее следствием станет диктатура не пролетариата, но «горстки политиканов, т. е. диктатура в буржуазном смысле, в смысле якобинской власти»¹⁹¹.

Проницательная аналитическая работа, предвосхитившая теории «еврокоммунистов» 1960-х, оказалась подпорченной в конце абсурдным заявлением Люксембург, что правильно понимаемая «диктатура» является не альтернативой демократии, но ее дополнением: «Диктатура — это искусство использования демократии, а не ее устранение»¹⁹². Согласно данному автором определению, диктатура пролетариата предполагает участие масс. Находясь в ноябре 1918 г. во главе немецкой революции, она действительно настаивала, что «Союз Спартака никогда не возьмет власти иначе, чем в согласии с явно выраженной волей подавляющего большинства пролетарских масс Германии»,¹⁹³ — что практически означало «никогда». На практике же она призывала то смехотворно малое количество революционеров, которые были связаны со спартаковцами, свергнуть правительство Филипа Шейдемана и Фридриха Эберта, несмотря на то что оно было создано с согласия Всегерманского Совета народных уполномоченных, представлявшего интересы подавляющего большинства рабочих страны¹⁹⁴.

Эта полемика заново продемонстрировала пропасть, разделявшую российских и европейских радикалов. Каутский и Роза Люксембург говорили о демократии и гражданских правах как о непременных предпосылках социализма. Для получавших свое политическое образование при царизме Ленина и Троцкого политика понималась как война, а от побежденных ожидалось полное послушание — по словам Троцкого, «запугивание» было так же необходимо в революции, как и на войне¹⁹⁵; этот трюизм начал относиться не к врагу, но к собственному народу. И Ленин, и Троцкий вели полемику с оппонентами на языке, свойственном самым реакционным сторонникам царского самовластия. Но, какие бы погрешности теоретического характера ни обнаруживались в их рассуждениях, они могли опираться на неопровержимый факт: им удалось взять власть, а их немецким критикам — нет.

Разногласия подобного рода усугубляли вражду между большевиками и немецкими социал-демократами. Несмотря на то что эта партия выступала против интервенции союзных держав в Россию и в 1920 г. воспрепятствовала тому, чтобы их военные поставки достигли Польши, Москва не могла простить, что именно сформированное ею правительство подавило коммунистическое восстание в Германии. Кроме того, СДПГ занимала прозападную ориентацию. В 1923 г. Зиновьев открыто обвинил ее в том, что она пролагает дорогу «фашистам»¹⁹⁶. Это обвинение стало частью официальной политики Коминтерна после того, как на его Пятом конгрессе (1924) Социал-демократическая партия Германии была названа «левым крылом фашизма»¹⁹⁷.

У Москвы, однако, обнаружились в Германии потенциальные сторонники, и самыми многообещающими оказались реакционные политические и военные круги, поддержавшие впоследствии Гитлера. Это был брак по расчету, основанный на ненависти обеих сторон к СДПГ и Версальскому договору.

Недавние исследования показывают поразительную неизменность немецкой политики в отношении России, с тех пор как она сформировалась в имперской Германии, затем в Веймарской республике

и, наконец, в эпоху нацизма. Начиная с Февральской революции и вплоть до вторжения нацистов в СССР, немецкие консерваторы и милитаристы видели в союзе с Россией, где Германии отводилась бы роль старшего партнера, непременное условие сперва сохранения, а после ноября 1918 — восстановления статуса собственной страны как мировой державы¹⁹⁸. В период Веймарской республики эта тенденция еще усилилась страстным желанием отменить Версальский договор, ведь в этом Германия могла рассчитывать только на поддержку Москвы. Как только условия договора были обнародованы, а это произошло в мае 1919 г., советский комиссариат иностранных дел опротестовал его и издал воззвание к германским рабочим, призывая их последовать своему примеру¹⁹⁹. 13 мая Коминтерн выпустил прокламацию «Долой Версальский договор!», задавшую тон всей его политике²⁰⁰. Эта акция явилась первым шагом в установлении взаимопонимания между Москвой и немецкими правыми. Противостоявшая в одиночку Франции и «англосаксам» Германия была беспомощна; залучив в качестве союзника Советскую Россию, она становилась силой, с которой приходилось считаться²⁰¹. Немецкий премьер-министр Йозеф Вирт сформулировал суть вопроса с прямолинейностью и четкостью: «Единственный шанс вновь восстать как великой державе я вижу для нас в том, чтобы немецкий и русский народы работали сообща, как соседи, в дружбе и взаимопонимании»²⁰².

Привлекательность Советской России для некоторых немецких националистов стала очевидной еще в 1919-м, когда профессор крайне правых взглядов призвал к принятию большевизма как средству избежать «порабощения» странами Антанты²⁰³. Подобные идеи привели к появлению курьезного движения, названного Карлом Радеком «национал-большевизмом», к которому примкнули члены левого крыла нацистской партии. Идеология движения призывала к союзу между коммунистами и националистами, которым следовало сообща выступить против демократии и западных держав. Поначалу Москва отвергла эту соблазнившую некоторых членов компартии Германии ересь, но вскоре ее мнение переменилось. В марте 1920 г. произошел так называемый Капповский путч, организованный правыми политиками и генералами с целью установить в Германии военную диктатуру, и руководство Немецкой компартии, почти наверняка по указке Москвы, заняло нейтральную позицию, заявив, что «пролетариат и пальцем не шевельнет, чтобы помочь демократической республике». [Flechtheim О. Die Kommunistische Partei in der Weimarer Republik. Offenbach a.M., 1948. P. 62. Под давлением рядовых коммунистов эта тактика вскоре была оставлена (Freund G. Unholy Alliance. New York, 1957. P. 59–60).]. Если Москва не могла сделать Германию коммунистической, то предпочитала правую военную диктатуру возглавляемой СДПГ демократии.

Связь между Москвой и немецкими правыми осуществлял Карл Радек, проживший несколько довоенных лет в Германии в качестве социал-демократического журналиста и хорошо разбиравшийся в ситуации. Вследствие роли, которую он сыграл в спартаковском мятеже, Радек был в феврале 1919 г. заключен в тюрьму и поначалу находился в строжайшей изоляции. После обнародования Версальского договора условия его содержания заметно улучшились, к нему стали относиться скорее как к гостю, чем как к заключенному, перевели в удобное помещение. В августе 1919 г. Радеку позволили принимать посетителей, и он завел в тюрьме, по собственному его выражению, «политический салон», где бывали и коммунисты, и видные военные, и политические фигуры, включая Вальтера Ратенау, в то время — президента гигантского концерна (Всеобщей компании электричества AEG), а затем — министра иностранных дел, убежденного сторонника установления экономических связей с Советской Россией²⁰⁴. Подобными льготами Радек пользовался благодаря немецким генералам, торопившимся наладить военное сотрудничество с Москвой. Спартаковка Руг Фишер была изумлена, что ее свидание с Радеком устраивают офицеры, причем для этого случая ей выправили фальшивые документы²⁰⁵.

Радека заслали в Германию для организации революции. Однако опыт спартаковских выступлений обескуражил его: ему пришлось нехотя признать, что эта страна не созрела для революции и представит большую пользу для Советской России в качестве экономического и военного партнера. Подпавший под влияние Радека Ратенау основал комиссию, приступившую к изучению перспектив торговли с Россией²⁰⁶. В октябре 1919 г. Германия ответила отказом на требование союзных держав присоединиться к блокаде России; это стало ее первым актом неповиновения со времени подписания Версальского договора²⁰⁷. Действие это получило полную поддержку правых националистов. В ноябре в Германии приветствовали Виктора Коппа, чиновника российского комиссариата иностранных дел. Официальным заданием Коппа было договориться об обмене гражданскими и военнопленными, однако к нему отнеслись как к фактическому советскому посланнику и разрешили пользоваться шифром при переписке с Москвой²⁰⁸. Он посылал Ленину подробные письма о внутренней ситуации в Германии и о российско-германских отношениях. В январе 1920 г. в Москву в качестве аналогичного представителя прибыл Густав Хильгер²⁰⁹.