Русская сатирическая сказка
Шрифт:
Поэт И. Мятлев в стихотворении «Разговор барина с Афонькой» использовал подобную сказку (возможно, даже обработал). В диалоге есть, между прочим, и такие реплики. Барин говорит: «Ты жил в моей деревне. Как мужики живут?». Афонька отвечает: «Да очень зажиточно... А так зажиточно, что в семи дворах один топор; поутру дрова рубят, а вечером в кулак трубят». В. Г. Белинский объяснял успех этого стихотворения И. Мятлева именно тем, что оно списано им «со слов какого-нибудь Афоньки, — почему и отличается тем особенным юмором, который так свойственен людям этого сословия, когда они рассуждают о барах...» (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 512).
Вещий дуб (Афанасьев, № 446). Сказка на тему о семейно-бытовых отношениях. В настоящем варианте, несколько подправленном составителем «Народных русских сказок», сила сатиры направлена главным образом на обличение глупой неверной жены, однако попутно высмеиваются суеверия: в говорящее дерево верит жена, и этим пользуется для ее наказания старик-муж, уже свободный от такого суеверия.
Лгало и Подлыгало (Козырев, рукопись; публикуется впервые), [Скупой старик] (Афанасьев, № 520), Петухан Куриханыч (Смирнов, № 277), Ленивая жена (Худяков, № 31), [Неумелая жена] (Афанасьев, № 511), Упрямая жена (Худяков, № 32), Болтунья (Худяков, № 75), Вавило и Арина (Садовников, № 36), [Мужик и заяц] (Афанасьев, № 510), Фома и Хавронья (Ончуков, № 183). Едко высмеивая в сатирической сказке своих классовых противников, народ иронически изображает в ней отрицательные явления и в своем быту, противоречащие его общественной и бытовой морали. Так создаются сказки, в которых намеренно преувеличенно представлены ложь обманщиков и легковерие их собеседников, скупость и жадность, лень и неуважение к чужому труду, упрямство и болтливость, пустая мечтательность и другие недостатки, не менее остро осуждаемые и сатирическими народными пословицами.
Сказки на подобные темы входили в репертуар новгородской сказочницы М. О. Доничевой, который сложился, несомненно, в дооктябрьский период. Однако М. Серова, опубликовавшая записанные ею от М. О. Доничевой сказки, очевидно, подправляла тексты, исказив таким образом подлинный их облик. Для примера приведем две сказки М. О. Доничевой по изданию М. Серовой («Новгородские сказки»,
НАГОВОРНАЯ ВОДИЦА
А что, желанны вы мои, в городу-то у вас на водицу-то шепчут? Слыхали про то али нет? Наговорной та водица прозывается, и во кака целебна та вода-матушка! Ото всего помогает. Да вот, постой-ка, погоди — не далеко ходить, про себя скажу, как мне-то этака-то водица помогла... Да ведь как помогла-то... Лучше не надобно. Да вот послушайте-ко, как дело-то было...
Это я со стариком-то со своим смолоду-то жизнь куда как ладно прожила... А вот под старость-ту и приключись с ним что-то неладное: такой поперешной старичишка стал — не приведи господи... Ты ему так, а он те этак... Ты ему слово, а он те — два... Ну, да уж и я-то, родны вы мои, удала была: он два, а я пять... он пять, а я десять... Так и такой-то вихорь у нас, бывало, завьется — хоть святых вон выноси... А разбираться начнем — виноватого нет! — «Да с чего бы это у нас, старуха? А?!». — «Да ведь все ты, неладной, поперешной... все ты!»... — «Да полно-ко! Я ли?!! Не ты ли?!.. С долгим-то языком...» — «Не я, да ты...». —«Ты, да не я». — Да и опять пошло-завилось, по всем углам шарахает. И до того дошодчи было, желанны вы мои, как это утречком старик с печи ноги-то спущает, и пошло... и пошло... хоть из избы вон беги.
Да спасибо — одна старушоночка надоумила... Так бобылочка, этак изобочки через три от нас жила... Слухала это она, слухала, да и говорит: «Маремьянушка, что это у тебя со стариком-то все нелады да нелады? Да сходила бы ты, матушка, к старцу-то на гору. — На водицу старец шопчет... людям-то помогает... Бывает, и тебе поможет». «А и впрямь, думаю, — пойду-ко схожу, никто, как господь»...
Пошла это я к старцу-то. Гляжу — стоит келейка однооконненька... Я это в оконышко-то постукотала, и вышел старец-то. Низенький этакой... щупленькой, седа бородушка клинушком...
— Что, — говорит, — раба, надобно?
— Да вот, говорю, батюшко, помоги... Этаки-то у нас нелады со стариком...
— А пожди, говорит, маленько...
И вынес он, матушки вы мои, водицы в ковшичке, да при мне на эту водицу-то и пошептал... Вот с места не сойтить, не лгу... Крест наложил, вылил водицу в сткляницу, да и говорит:
— Вот, раба, как домой-то придешь, да зашебаршит у тя старик-то, а ты водицы-то и хлебни, да не плюнь, не глотни, а с Иисусовой-то молитвой и держи в роту-то, покеды он не угомонится... Все ладно и будет...
Поклонилась я старцу, сткляницу-то взяла, да домой. Только эту ноженьку-то за порог занесла, а старик мой и себя не помнит... А он у меня, покойник, куды как охоч до чаю был... Уж не пропусти с самоваром ни минуточки... а я у старца-то и позапозднилась... Вот это он с печи-то...
— Уж эти мне бабы, стрекотухи проклятущие!.. Пойдут, да и провалятся...
А я, матушки вы мои, водицы-то и хлебнула, да как старец-то сказывал — не плюну, не глотну, с молитвой-то Иисусовой и держу ее в роту-то... Гляжу — замолчал мой старик-то! Это, слава тебе господи, — водица-то кака целебная. Это я сткляницу-то за божницу, а сама за самовар, да и загреми трубой... А у старика-то глазы на лоб полезли.., себя не помнит:
— Эко неладная-то... не тыим концом руки-то воткнуты...
А я опять за водицу... хлебнула... держу... замолчал ведь старик-то мой...
Да что ты скажешь, родимые вы мои, и пошла у нас тишь да гладь, да божья благодать!.. Он за ругань, а я за водицу... Да и слава те господи! Все пошло, как по писанному.
Так эво, желанные вы мои, что водица-то делает... А старик-то мой, покойник, коса сажень в плечах, росту страшенного... Вот эту притолочину лбом-то вышиб бы... И этаконький-то глоточек таку-то махинишу сдерживал... Вон оно, сила-то кака в водице-то энтой самой, наговорной...
ГОРШОК
Вот ты говоришь, у вас народ леной [ленивой]... А послухай-ка, что в нашей стороне деется. Этаких леных-то поискать, да и поискать. Так и норовят дело-то на чужи плечи столкнуть — самому бы только не делать... Уж таки лены... таки лены были изо всей округи... И дверь-то в избу николи на крюк не закладали: «Да притка его возьми! Утром-то вставай, да руки и протягивай, да опять его скидавай... Да и так живе...».
Вот этака-то баба и свари каши. А уж и каша задалась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отвалилася. Выняла это баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила, съели кашу облизаючись. Глядь, а в горшке-то эдак сбочку да на донышке и приварись каша-то, мыть горшок-то надобно.
Вот баба и говорит мужику:
— Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сварила, а горшок тебе мыть!
— Да полно-ка! Мужиково ли дело горшки-то мыть? И сама вымоешь.
— А и не подумаю!
— А и я не стану.
— А не станешь — дак и так стоит!
Сказала баба, сов горшок-то на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок не мытой.
— Баба, а баба! А ведь горшок-то не мытой стоит.
— А чья череда — тот мой, а я не стану.
Достоял горшок до ночи. Ладит мужик спать ложиться, лезет на печь-то, а горшок все тутотка.
— Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть.
— Взвилась баба вихорем:
— Сказано — твое дело, ты и мой!
— Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первой встанет, да перво слово скажет, — тому и горшок мыть.
— Ладно, лезь на печь-ту, там видно буде.
Улеглися. Мужик-то на печи, баба на лавке. Прошла темна ноченька.
Утром-то никто и не встае. Ни тот, ни друга и не шелохнутся — не хотят горшка-то мыть. Бабе-то надоть коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не крятается. Это соседки коровушек-то прогнали.
— Господи помилуй! Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?
— Да бывает, позапозднилась. Обратно пойдем, не встретим ли.
И обратно идут — нет Маланьи.
— Да нет уж! Видно что приключилося!
Ближняя-то соседка и сунься в избу. Хвать! И дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, перекрестилась.
— Маланья, матушка!
Ан баба-то и лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
— Почто коровушку-то не прогоняла? Ай понездоровилось?
Молчит баба.
— Да что-то с тобой приключивши-то? Почто молчишь-то?
Молчит баба, что зарезана.
— Господи помилуй! Да где у тя мужик-то? Василий, а Василий!
Глянула на печь-то, а Василий тамотко лежит, глазы открыты, а не ворохнется.
— Что у тя с женкой-то? Ай попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. А это, вишь ты, никому горшка мыть неохота, не хотят перво словечушко молвить. Всполошилась соседка:
Оборони, господь, не напущено ли? Пойти сказать бабам-то.
Побежала по деревне-то.
— Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи-то с Василием. Пойди-тко, погляди — лежат пластом, одна на лавке, другой на печи. Глазыньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, почитай все собралися, лоскочут около Маланьи да Василия:
— Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Васильюшка! Маланьюшка! Да почто молчите-то? Что приключивши-то?
Молчат, молчат обое, что убитые.
— Да беги-тко, бабы, за попом! Отчитывать надобно. Дело-то оно совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел батюшка-то.
— Что тако, православные?
— Да вот, батюшко, что-то попритчивши. Лежат обое — не шелохнутся, глазыньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчено ли? Не отчитывать ли?
Батюшко бороду расправил да к печке.
— Василий, раб божий! Что приключивши-то?
Молчит мужик. Поп-то к лавке.
— Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
— Да уж не отходну ли читать? Не за гробом ли спосылать?
Молчат, что убитые. Бабы-то это полоскотали, полоскотали, да и вон из избы-то. Дело-то оно не стоит — кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплятка, у кого поросятка.
А батюшка-то:
— Не, православные, уж этак-то оставить их и боязно. Уж посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда, этой времячка нет.
— Да вот, — говорят, — бабка-то Степанида пущай и посидит, не ребята и плачут, одна и живе.
А эта-ка бабка Степанида рученкой подперлась, поклонилась:
— Да не уж, батюшка, нонече даром-то никто работать не стане, а положь жалованье, так посижу.
— Да како же те жалованье-то положить? — спрашивает батюшка, да повел этак глазами-то по избе. А у двери-то и висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.
— Да вот, — говорит батюшка, — возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, — а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это, желанны вы мои, батюшка-то проговорил, а баба-то, что ошпарена, скок с лавки-то, середь избы встала, руки в боки:
— Да это что же такое, — говорит, — мое-то добро, да не помираю еще! Сама поношу, да из теплыих-то рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги-то с печи спустил, склонился да и говорит:
— Ну вот, баба, ты перво слово молвила, тебе-ка и горшок мыть.
Так батюшко-то плюнул, да и вон пошел.
Так вот, матушки вы мои, какой народ на белом свете бывает. А нигде как у нас под Устюжной.
[Шемякин суд] (Афанасьев, № 320), Сколько я горя перелез (Смирнов, № 187; записана от Ивана Багрова, как и другие сказки, записанные на Смоленщине, несет в себе элементы белорусского языка). Обе сказки принадлежат к той группе русских сказок о богатом и бедном братьях, которая сближается с литературной повестью XVII века «Шемякин суд». А. Н. Афанасьев отметил, что, «перейдя на лубки, повесть о Шемякином суде сделалась вполне народным достоянием; из уст поселян можно услышать ее с теми различными видоизменениями, образцы которых сообщены в нашем сборнике. Овладела ли народная фантазия книжным рассказом и стала его вариировать по-своему, или самая книжная редакция есть только обработка устного народного рассказа, принадлежащая перу старинного грамотника?» (А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки, т. II. Изд. 3-е, М., 1897, стр. 278). Малое количество устных записей сказки, совпадающей в описании преступлений бедняка и суда над ним с повестью, не позволяет в настоящее время окончательно ответить на вопрос, поставленный А. Н. Афанасьевым. Исследование повести «Шемякин суд» приводит, однако, к предположению, что «более вероятным представляется переделка книжником сказочного сюжета. В противном случае трудно объяснить полное исчезновение в устных пересказах всяких следов того, что в повести связано с судебной практикой XVII века, всяких элементов книжного языка, весьма ощутительных в повести» (В. П. Адрианова-Перетц. Русская демократическая сатира XVII века. Серия «Литературные памятники», М.—Л., 1954, стр. 226).
В сохранившихся устных вариантах судит бедняка «судья праведный», тема взяточничества отсутствует, сатира направлена против жадного, «немилостивого» богатого брата и других истцов, которые на суде пытаются изобразить несчастные случайности как преступления. «Праведный судья» своим приговором создает типичный для народной сказки благополучный исход дела для бедняка.
Приводим для сопоставления со сказкой лубочный текст повести «Шемякин суд», который неоднократно издавался начиная с первой половины XVIII века до 1830-х годов (см.: Д. Ровинский. Русские народные картинки, кн. 1. СПб., 1881, стр. 189—191):
В некоторых полестинах два брата живяше, един богатый, а други убоги. Прииде убоги брат к богатому лошади просити, на чем бы ему в лес по дрова съездить. Богаты же даде ему лошадь. Убоги же нача и хомута прошать. Богаты
Убоги же брат умысли себе, что дровни привезать лошади за хвост. И поехал в лес по дрова, и насек воз велик, елико сила может лошади вести. И приехал ко двору своему и отворил ворота, а подворотню забыл выставить. Лошадь же бросилась через подворотню и оторвала у себя хвост.
Брат же убоги к богатому приведе лошадь без хвоста. Богаты же виде лошадь без хвоста, не принял у него лошади. И поиде на убогого бити челом к Шемяке судье. Убоги, ведая, что пришла беда его, будет по него посылка, у голого давно смечена, что хоженова дать будет нечего, пойде вслед брата своего.
И приидоша оба брата к богатому мужику на наслег. Мужик же нача с богатым братом пити и ясти и веселиться. Убогого пригласить не хотяху к себе. Убоги же вниде на полати, поглядывая на них, и внезапу упал с полатей и задавил ребенка в люлке до смерти. Мужик же поиде к Шемяке судье на убогого бити челом.
Идущим же им ко граду купно, богаты брат и оной мужик, убоги же за ними идяше. Прилучися им ити высоким мостом. Убоги же иде с ними и разуме, что не быть ему живому от судьи Шемяки, и бросился с мосту, хотел ушибиться до смерти. Ажио под мостом сын отца везет хворого в баню. И он попал к нему в сани и задавил его до смерти. Сын поиде бить челом, что отца его ушиб.
Богаты брат прииде к Шемяке-судье бить челом на брата, како у лошади хвост выдернул. Убоги же подня камень и завяза в плат, и кажет позади брата, и то помышляет: аще судья не по мне станет судить, и я его ушибу до смерти. Судья же, чая — сто рублев дает от дела, и приказал богатому отдать убогому лошадь, пока у ней хвост вырастет.
Потом приде мужик, подаде челобитную в убивстве младенца и нача бить челом. Убогий же, выняв тот же камень и показа судье позади мужика. Судья же, чая — другое сто рублев дает от другого дела, и приказал мужику отдать убогому жену по тех мест, пока у ней робенка сделает:
— И ты в те поры возьми к себе жену и с ребенком назад.
Прииде сын об отце бить челом, како задавил отца его до смерти, и подаде челобитну на убогого. Убоги же, вынув тот же камень, и кажет судье. Судья же чая — сто рублев дает от дела, и приказал сыну стать на мосту:
— А ты, убоги, стань под мостом, и ты, сын, такоже скочи с мосту на убогого и задави его до смерти.
Прииде убоги брат к богатому по судейскому приказу лошадь прошать без хвоста, пока у ней вырастет хвост. Богаты же не восхоте лошади дати, даде ему денег пять рублев, да три четверти хлеба, да козу дойную, и помирися с ним вечно.
Прииде убоги брат к мужику и нача по судейскому приказу жену прошати и хотяще из нея ребенка такого же сделать. Мужик же нача с убогим миритися и даде убогому пятьдесят рублев, да корову с теленком, да кобылу с жеребенком, да четыре четверти хлеба, и помирися с ним вечно.
Прииде убогий к сыну за отцово убийство и нача ему говорить, что по судейскому приказу тебе стать на мосту а мне под мостом, и ты мне бросайся на меня и задави меня до смерти. Сын же нача помышляти себе:
— Как скочу с мосту, его не задавишь, а сам ушибуся до смерти!
И нача с убогим миритися, даде ему денег двести рублев, да лошадь, да пять четвертей хлеба.
Судья же Шемяка выслал слугу к убогому прошать денег триста рублев. Убоги же показа камень и рече:
— Аще бы судья не по мне судил, и я хотел его ушибить до смерти.
Слуга же приде к судье и сказа про убогого:
— Аще бы ты не по нем судил, и он хотел тебя этим камнем ушибить до смерти.
Судья же нача креститися:
— Слава же богу, что я по нем судил!.
Вариант, приведенный Н. А. Иваницким в его «Материалах по этнографии Вологодской губернии. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России» (Изв. Общ. любителей естествозн., антрополог. и этнограф., М., 1890, стр. 214), и некоторые другие представляют собой пересказ этой лубочной повести.
На суде (Смирнов, № 164). Сказка высмеивает судейского чиновника, в расчете на взятку научившего мошенника, как прикинуться на суде глупым, и обманутого им тем же способом, какой он подсказал ему для обмана судьи. Сюжет этой сказки встречается в прозаических и рифмованных жартах XVIII века.
Сказка о ерше (Смирнов, № 107), Байка о щуке зубастой (Афанасьев, № 81). Сказка о Ерше Ершовиче представляет собой устный пересказ одной из переделок повести о Ерше Ершовиче, в которой первоначальная стройность композиции уже утрачена, многие подробности судебного «дела» забыты, однако элементы сатиры сохраняются в изображении ловкого насильника Ерша, взяточников-посыльщиков, судебной волокиты (см.: В. П. Адрианова-Перетц. Русская демократическая сатира XVII века. Серия «Литературные памятники», М.—Л., 1954, стр. 218—223).
В устном пересказе ерш — насильник, захватчик, но тема суда снята, Сом-большие усы назван «праведным судьей», а наказание ерша изображено словами рифмованной прибаутки.
Вариант повести о Ерше Ершовиче, наиболее близкий к устной сказке, изданный А. Н. Афанасьевым по неизвестной рукописи (№ 77), представляет собой четвертую редакцию повести, встречающуюся в рукописях с XVIII века (см.: В. П. Адрианова-Перетц, указ. соч., стр. 189). Приводим этот вариант.
СКАЗКА О ЕРШЕ ЕРШОВИЧЕ СЫНЕ ЩЕТИННИКОВЕ
Ершишко-кропачишко, ершишко-пагубнишко склался на дровнишки со своим маленьким ребятишкам, пошел он в Кам-реку, из Кам-реки в Трос-реку, из Трос-реки в Кубенское озеро, из Кубенского озера в Ростовское озеро, и в этом озере выпросился остаться одну ночку, от одной ночки две ночки, от двух ночек две недели, от двух недель два месяца, от двух месяцев два года, а от двух годов жил тридцать лет. Стал он по всему озеру похаживать, мелкую и крупную рыбу под добало подкалывать. Тогда мелкая и крупная рыба собрались во един круг, и стали выбирать себе судью праведную, рыбу-сом с большим усом:
— Будь ты, — говорят, — нашим судьей!
Сом послал за ершом — добрым человеком и говорит:
— Ерш, добрый человек! Почему ты нашим озером завладел?
— Потому, — говорит, — я вашим озером завладел, что ваше озеро Ростовское горело с низу и до верху, с Петрова дня и до Ильина дня, выгорело оно с низу и до верху и запустело.
— Не во век, — говорит рыба-сом, — наше озеро не гарывало! Есть ли у тебя в том свидетели, московские крепости, письменные граматы?
— Есть у меня в том свидетели и московские крепости, письменные граматы: сорога-рыба на пожаре была, глаза запалила, и понынче у нее красны.
И посылает сом-рыба за сорогой-рыбой. Стрелец-боец, карась палач, две горсти мелких молей, туды же понятых, зовут сорогу-рыбу:
— Сорога-рыба! Зовет тебя рыба-сом с большим усом пред свое величество.
Сорога-рыба, не дошедчи рыбы-сом, кланялась. И говорит ей сом:
— Здравствуй, сорога-рыба, вдова честная! Гарывало ли наше озеро Ростовское с Петрова дня до Ильина дня?
— Не во век-то, — говорит сорога-рыба, — не гарывало наше озеро!
Говорит сом-рыба:
— Слышишь, ерш, добрый человек! Сорога-рыба в глаза обвинила.
А сорога-рыба тут же примолвила:
— Кто ерша знает да ведает, тот без хлеба обедает!
Ерш не унывает, на бога уповает:
— Есть же у меня, — говорит, — в том свидетели и московские крепости, письменные граматы: окунь-рыба на пожаре был, головешки носил, и понынче у него крылья красны.
Стрелец-боец, карась-палач, две горсти мелких молей, туды же понятых (это государские посыльщики), приходят и говорят:
— Окунь-рыба! Зовет тебя рыба-сом с большим усом пред свое величество.
И приходит окунь-рыба. Говорит ему сом-рыба:
— Скажи, окунь-рыба, гарывало ли наше озеро Ростовское с Петрова дня до Ильина дня?
— Не во век-то, — говорит, — наше озеро не гарывало! Кто ерша знает да ведает, тот без хлеба обедает!
Ерш не унывает, на бога уповает, говорит сом-рыбе:
— Есть же у меня в том свидетели и московские крепости, письменные граматы: щука-рыба, вдова честная, притом не мотыга, скажет истинную правду. Она на пожаре была, головешки носила и понынче черна.
Стрелец-боец, карась-палач, две горсти мелких молей, туда же понятых (это государские посыльщики), приходят и говорят:
— Щука-рыба! Зовет рыба-сом с большим усом пред свое величество.
Щука-рыба, не дошедчи рыбы-сом, кланялась:
— Здравствуй, ваше величество!
— Здравствуй, щука-рыба, вдова честная, притом же ты и не мотыга! — говорит сом, — гарывало ли наше озеро Ростовское с Петрова дня до Ильина дня?
Щука-рыба отвечает:
— Не во век-то не гарывало наше озеро Ростовское! Кто ерша знает да ведает, тот всегда без хлеба обедает!
Ерш не унывает, а на бога уповает:
— Есть же, — говорит, — у меня в том свидетели и московские крепости, письменные граматы: налим-рыба на пожаре был, головешки носил, и понынче он черен.
Стрелец-боец, карась-палач, две горстки мелких молей, туды же понятых (это государские посыльщики), приходят к налим-рыбе и говорят:
— Налим-рыба! Зовет тебя рыба-сом с большим усом пред свое величество.
— Ах, братцы! Нате вам гривну на труды и на волокиту; у меня губы толстые, брюхо большое, в городе не бывал, пред судьям не стаивал, говорить не умею, кланяться право не могу!
Эти государские посыльщики пошли домой; тут поймали ерша и посадили его в петлю.
По ершовым-то молитвам бог дал дождь да слякоть. Ерш из петли-то да и выскочил; пошел он в Кубенское озеро, из Кубенского озера в Трос-реку, из Трос-реки в Кам-реку. В Кам-реке идут щука да осетр.
— Куда вас чорт понес? — говорит им ерш.
Услыхали рыбаки ершов голос тонкой и начали ерша ловить. Изловили ерша, ершишко-кропачишко, ершишко-пагубнишко! Пришел Бродька — бросил ерша в лодку, пришел Петрушка — бросил ерша в плетушку:
— Наварю, — говорит, — ухи, да и скушаю.
Тут и смерть ершова!
В приведенном устном варианте пересказ этой старинной повести слит с известным с XVII века рифмованным прибауточным рассказом о том, как ловили в реке ерша, как готовили из него уху и делили его. Весь этот рассказ построен на игре рифмами к собственным именам, поэтому в вариантах он то разрастается, то сокращается, в зависимости от уменья рассказчика нанизывать такие рифмованные сочетания. Приводим для образца один из таких вариантов по лубочному тексту конца XVIII века:
Послали миром Першу, велели заложить вершу. Пришел Богдан, ерша бог дал. Пришел Устин, ерша упустил. Пришел Иван, опять ерша поимал. Пришел Потап, стал ерша топтать. Пришел Давыд, стал ерша давить. Пришел сусед, бросил ерша в сусек. Пришел Антроп, повесил ерша во строп. Пришел Лазарь, по ерша слазил. Пришел Назар, понес ерша на базар: ныне дороги. Пришел Костентин, дает за ерша шесть алтын: уступи, Назар! Пришел Мартын, дает Костентину барыша алтын. Пришел Анос и даром ерша унес. Пришел Конон, сустиг на коне. Пришел Павел, котел наставил. Пришел Ерема, принес дров беремя. Пришел Селиван, воды в котел наливал. Пришел Обросим, ерша в котел бросил: пусть попреет, к ужину поспеет. Пришел Перша, посыпал перцу. Пришел Лука, покрошил луку. Пришел Сава, положил полтора пуда коровьего сала. Пришел Глеб, принес хлеб. Пришел Пахом, хлеба напахал. Пришел Логин, принес ложек. Пришел Вавила, поднял ерша на вилы. Пришел Филип, стал ерша пилить. Пришел Демид, стал ерша делить. Пришел Мина, мякнул Демида в рыло. Пришел Тит, только ходя... Пришел Андрей, Тита по плеши огрел. Пришел Яков, один ерша смякал, а сам убежал, только ножки показал. Пришел Елизар, только котла полизал, а ерша в глаза не видал, только коленки ознобил. Пришел Данила да сестра его Ненила, только по ерше голосом повыли, конец ершу сотворили.