Русская семерка
Шрифт:
– Ты должна ехать! – тихо сказал Алексей.
– Нет! – твердо сказала Джуди. – Я останусь с тобой.
– Не дури. Ты не можешь мне ничем помочь. А вдвоем нам тут погибать ни к чему.
– Нет! – выкрикнула Джуди, с ней начиналась истерика.
– Зачем ты взял этого мальчика?! Я тебе говорила! Я тебе говорила!!!..
– Заткнись, дура! – резко оборвал он ее, побледнев. Если бы не стоявшие рядом афганцы, он мог бы ее ударить. – Я хочу, чтобы ты уехала. Ты мне не нужна!
– Ты врешь! Идиот! Сейчас я тебе нужна больше, чем когда бы то ни было!
Он жестко взял ее за плечи, встряхнул и посмотрел ей в глаза.
– Ты уедешь, – сказал он спокойно. –
– Нет! Это не работает! Это не работает! Кретин! – выкрикнула она ему в лицо. – Я люблю тебя! Я люблю тебя! Идиот!
Она хотела обнять его, но он оттолкнул ее от себя и вдруг громко крикнул командиру партизан, вышедшему с Майклом из дома:
– Эй! Иди сюда!!!
Удивленный этим грубым окриком, командир оглянулся, думая, что Алексей зовет не его, а кого-то другого.
– Ты! Ты! – крикнул ему Алексей и махнул рукой. – Иди сюда! Иди!
Он сел на землю, снял ботинок с левой ноги. Командир и Майкл подошли нему в недоумении.
– Дай мне твой нож! – все так же грубо сказал Алексей командиру, не вставая с земли. – Ну дай, не бойся! Я никого не зарежу!
Командир вытащил из кожаных ножен короткий кинжал, подал его Алексею.
Алексей с силой вогнал лезвие кинжала в толстую двойную подошву ботинка, резко повернул ручку кинжала. Наружная подошва ботинка отлетела вместе с гвоздями. Под ней была какая-то аккуратно сложенная бумага. Алексей осторожно развернул ее. Это была первая страница той самой газеты «Правда», которую показывал Алексею Павлуша Егоров в своем доме в Пархаре. Алексей протянул газету командиру.
– Что это? «Правда»? – удивленно спросил тот.
– Это «Правда», только настоящая. Читай! – Алексей ткнул пальцем в заголовок и прочел: – «Советский солдат – жертва преступной политики КПСС». Ты видел когда-нибудь такую газету? Ее забрасывают на советские базы…
– Нет, но я слышал… – командир заинтересованно поднес газету к глазам. При лунном свете можно было прочесть если не текст, то заголовки.
Алексей встал.
– Эту газету делает мой друг, – сказал он, перевернул газетный лист и ткнул пальцем в фамилию автора статьи «Передайте моей невесте». – Вот его имя. Юлий Твердыш. Но это псевдоним. Настоящее его имя Юрий Шалыгин. Когда ты меня убьешь, найди его и отдай ему эту газету. Скажи: Леха Одалевский просил сказать, что за ним, Юркой, охотится КГБ. Запомнил? Леха Одалевский – это я. Кстати, он знал мать этого пацана. Он может подтвердить, что это не мой сын. А теперь забери ее, – он кивнул на Джуди и вдруг коротким движением прижал острие кинжала к своему животу. – Пусть она едет, иначе я выпущу себе кишки!
Часть пятая
29
Суфи приехал в лагерь на осле. Огромный лагерь беженцев из Афганистана, один из десятков таких же лагерей по всей Пешаварской долине недалеко от афганской границы, отличался от обычного афганского селения только гигантскими размерами и еще тем, что люди жили здесь не в глинобитных домах, а в палатках, сколоченных из ящиков и фанеры хибарах или просто под брезентовыми тентами. Но быт был таким же, как в селениях. По всей территории бегали тощие куры, козы слонялись в поисках давно вытоптанной травы, орали ослы, дрались и играли в «лямги» дети, женщины готовили на очагах скудную еду из тех консервов, которые выдавали в палатках Красного Креста и нескольких миссионерских организаций.
В ожидании прибытия этого суфи, который был среди афганских мусульман таким же, если не больше, влиятельным лицом, как любавичский ребе у американских религиозных евреев, Таня Гур, Элизабет и Джуди работали в католическом миссионерском госпитале, расположенном в четырех больших белых палатках с красными крестами на крышах. Активней всех была Элизабет. Не зная ни слова по-афгански, она могла часами разговаривать с постоянно поступающими из Афганистана ранеными, обожженными, отравленными газами детьми, врачуя их не столько лекарствами, сколько своей сердобольной болтовней. Она пела им простые детские песенки, она укачивала на руках осиротевших младенцев с гноящимися от напалма и отравляющих газов ранами. Иногда ей удавалось заставить расплакаться даже контуженных, онемевших от шока подростков.
Таня рвалась поехать навстречу суфи, который объезжал лагеря беженцев по случаю весеннего мусульманского праздника «рамазана». Но Майкл удерживал ее. «Не спешите, – говорил он. – Мусульмане не любят спешки. Пусть он приедет сюда, пусть увидит, что вы здесь работаете…»
Суфи въехал в лагерь на осле в сопровождении малочисленной свиты. Это был еще не старый, лет шестидесяти пяти, крепкий, с черной бородой мужчина невысокого роста. Ничего, кроме прошитой золотыми нитями чалмы, не отличало его одежду от одежды любого другого афганского старика. Но вокруг его осла было такое же столпотворение, как при въезде Папы Римского в Парагвай или Венесуэлу. Женщины в черных чадрах кричали, выли, некоторые в экстазе рвали на себе волосы, царапали себе лица. Впрочем, их можно было понять. Судьба отняла у них родину, землю, жилища, мужей, родственников, скот, искалечила их детей, и горе исходило от них в этом крике. Всегда безропотные, молчаливые и покорные, раз в году эти женщины могли вознести свой крик к Аллаху так, чтобы он – через суфи – услышал их горе.
Суфи медленно двигался в окружении орущей толпы женщин и громко молился, придавая всеобщему крику ритм речитатива…
Затем, уже в полдень он, конечно, посетил госпиталь. В госпитале у каждой койки с раненым ребенком стояла тарелка со сладкими пирожками. Это были дары не католической миссии, а тех самых женщин, которые рвали на себе волосы во время утреннего церемониального шествия суфи. Из скудных миссионерских пайков они сберегли какое-то количество муки и напекли к празднику пирожки с урюком, изюмом и орехами для своих и не своих раненых детей…
Суфи медленно обходил лежащих в койках детей, голых из-за жары, с обнаженными ранами. Больше всего здесь было детей, раненных минами, сделанными в виде игрушек-бабочек, которые сбрасывают советские вертолеты. Суфи клал каждому ребенку руку на голову, говорил какие-то скупые тихие слова.
Затем он молился, сев на коврик, постеленный на земляной пол. По мере молитвы голос суфи креп, нарастал, но ни в жестком его лице, ни в голосе не было слез. Майкл негромко говорил стоящим в стороне врачам и медсестрам слова молитвы, но даже и без его перевода можно было понять, о чем суфи просит Аллаха. Он не просил Аллаха исцелить раненых детей, он не просил спасти умирающих. Он просил одного – покарать русских.
Наградить их, их детей, внуков и правнуков такими же ранами, сжечь их дома и землю тем же напалмом, отравить их реки и их колодцы. Дети хором и все громче и громче повторяли за ним гортанные слова. Глядя на их обожженные детские тела, не заживляемые никакими мазями или лекарствами, гниющее мясо их открытых ран, изуродованные лица, руки, животы, ноги, трудно было не присоединиться к этой просьбе или вспомнить о христианском всепрощении. Элизабет шепотом повторяла слова молитвы, понимая не сами слова, а их смысл…