Русская современная драматургия. Учебное пособие
Шрифт:
Сфера действия в пьесах Вампилова – как правило провинция, таежная глубинка, окраина большого города. Автор внимательно всматривается в быт предместья, в психологию его людей. Однако понятие «предместье» у писателя не столько административно-территориальное, сколько нравственное. Главные герои пьес Вампилова: сельский учитель Третьяков, студенты Колесов и Бусыгин, инженер Зилов, следователь Шаманов – показаны в драматически напряженные моменты своей жизни, на «пороге», который надо переступить, чтобы расстаться со своим собственным «духовным предместьем». Жизненная ситуация, в которую они поставлены, требует от каждого из них решительного шага. От того, как они поступят, зависит вся дальнейшая их судьба. Проснуться перед «порогом» или продолжать существование-спячку; броситься в бой за справедливость или стоять в стороне и равнодушно предоставить другим «добиваться невозможного», «биться головой об стену»; признать свой образ жизни бездарным ее прожиганием, порвать решительно с прошлым и начать новую жизнь или продолжать воспринимать весь этот кошмар как должное – надо всем этим автор заставляет задуматься своих героев едва ли не впервые, приостановив своей волей привычный поток жизни, дав им возможность «осмотреться».
Одним словом, пьесы А. Вампилова по сути «проигрывают» различные варианты одного и того же типа человека, мучимого
Не подействовала и „доплата“ Репникова – готовность оставить Колесова в аспирантуре. Конечно же, то, что Колесов в конце пьесы рвет диплом, за который он заплатил, – уже поступок. И в финальной сцене, возвращающей к начальному эпизоду, иной Колесов, хотя произносит те же реплики. Правда, в старом доме рядом с автобусной остановкой разучиваемые кем-то гаммы „звучат много бойчее, чем ранней весной“.
Кольцевая композиция используется автором и в „Старшем сыне“, и в „Прошлым летом в Чулимске“, давая ощутить перемены, происшедшие в героях. Студент-медик Бусыгин входит в „игру о старшем сыне“ человеком неустроенной судьбы (безотцовщина), скептическим по отношению к людям („У людей толстая кожа, и пробить ее не так-то просто“) и потому „подыгрывающим“ Сильве в неожиданно придуманной мистификации: „Надо соврать как следует, только тогда тебе поверят и посочувствуют“ (78). Анекдотично начавшаяся затея оборачивается для Бусыгина серьезным уроком жизни, знакомством с совсем иным, возвышенно-поэтическим взглядом на этот „безумный“, разваливающийся, неустроенный мир, быт, где, как оказывается, ложь может быть привлекательнее правды, где есть открытость, безоглядная доверчивость. Хочется согласиться с критиком С. Имихеловой, которая пишет: „Драматург строит интригу так, что привычная душевная неустроенность, всеобщая запутанность ложью, преодолеваются с помощью… встречи двух сознаний – трезво-реалистического и наивно-утопического, сознаний Бусыгина и Сарафанова“ [22] . С точки зрения трезвого рассудка, Сарафанов – „блаженный“, „ненормальный“, „не умеющий жить“. Не случайно его бросила жена; над ним иронизируют собственные дети, не принимая всерьез его творческие порывы, хотя по-своему любят его и оберегают его „тайну“: „Нина. Вот уже полгода, как он не работает в филармонии… Работал в кинотеатре, а недавно перешел в клуб железнодорожников. Играет там на танцах… Конечно, это уже всем давно известно, и только мы – я, Васенька и он – делаем вид, что он все еще в симфоническом оркестре“ (111). Не подлежит обсуждению в семье и тот факт, что отец уже не один год сочиняет „то ли кантату, то ли ораторию“ под названием „Все люди – братья“, безнадежно застряв на первой странице…
22
Имихелова С. С. «Авторская» проза и драматургия 1960—1980-х годов. С. 28.
Общение с Сарафановым, с одной стороны, пугает Бусыгина тем, что их с Сильвой вранье сродни страшному преступлению („этот папаша – святой человек“; „не дай-то бог обманывать того, кто верит каждому твоему слову“), а, с другой, – он „загипнотизирован“ его искренностью, надеждой на то, что „старший сын“ поможет решить семейные проблемы („Я так тебе рад, поверь мне. То, что ты появился, – это настоящее счастье“) (95). И „выйти из игры“ ему уже не просто. Угрозы Сильвы („Напоили мужика – хватит. Идем отсюда… Смотри, старичок, задымишь ты на этом деле. Говорю тебе по-дружески, предупреждаю: рвем когти, пока не поздно“) проходят мимо ушей, как „косноязычие“ иного, куда-то отодвинувшегося мира. Путь к отступлению Бусыгин обрубает сам, продолжая вживаться в роль, случайно на себя возложенную, и прекрасно с ней справляется и в сцене с никогда не врущим Кудимовым, и в момент, когда Сильва „открывает глаза общественности“… Символична в финале пьесы группа: „Бусыгин; Нина, Васенька, Сарафанов – все рядом. Макарская в стороне…“ Реплика Макарской объединяет их в человеческое родство: „Чудные вы, между прочим, люди“.
А. Вампилов сумел в рамках бытовой комедии создать „страсти по“ духовной близости людей, по доброте и взаимопониманию.
Каждая следующая пьеса А. Вампилова – очередной аргумент в споре о герое-современнике. „Утиная охота“ – самая загадочная из них.
Это – своеобразное исследование опустошенной души человека. Главному герою пьесы, Виктору Зилову, „около тридцати лет, он довольно высок, крепкого сложения; в его походке, жестах, манере говорить много свободы, происходящей от уверенности в своей физической полноценности. В то же время и в походке, и в жестах, и в разговоре у него сквозят некие небрежность и скука, происхождение которых невозможно определить с первого взгляда“. На протяжении пьесы в разных формах звучит мотив духовного падения этого „физически здорового“ молодого человека: сопровождает действие траурная музыка, звучащая попеременно с бодрой, легкомысленной; друзья „в шутку“ присылают ему похоронный венок с издевательской надписью „незабвенному безвременно сгоревшему на работе Зилову Виктору Александровичу от безутешных друзей“; дважды в пьесе звучит реплика, имеющая прямое отношение к Зилову: „Если разобраться, жизнь, в сущности, проиграна“. Проходя проверку на сыновние чувства, на любовь, дружбу, на гражданскую зрелость, герой по всем параметрам нравственности терпит крах. Он плохой сын (четыре года не видел родителей, не интересовался их здоровьем, цинично комментируя тревожные письма от отца и всерьез никак не откликнувшись на его смерть). Он не способен на дружбу: окружение, которое он сам себе выбрал, ему просто удобно: ни к чему серьезному не обязывает. Здесь „обаятельному подонку“ легко царить: „Друзья!.. Откровенно говоря, я и видеть-то их не желаю… Да разве у нас разберешь?.. Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся, и я тебе говорю: „Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдем со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить“. И ты идешь со мной, выпиваешь“, – цинично рассуждает он, устроив затем „судилище“ в кафе „Незабудка“ над теми, кого он именует словом „друзья“ (205).
Служба в конторе для Зилова ненавистна и тягостна. Когда-то, может быть, и неплохой инженер, теперь он решает „производственные проблемы“ по принципу „орел или решка“. На предложение сослуживца Саяпина: „Не нравится тебе эта контора – взял махнул в другую… На завод куда-нибудь или в науку, например“, – Зилов отвечает: „Брось, старик, ничего из нас уже не будет… Впрочем, я-то еще мог бы чем-нибудь заняться. Но я не хочу. Желания не имею“ (184).
Самый виртуозно отработанный им способ существования и общения – вранье, вдохновенное ерничество, игра в честность, искренность и в оскорбленное „якобы чувство“. И этот его порок особенно отвратителен, когда речь идет о любви. Шесть лет он обманывает свою жену, учительницу Галину, терпеливо ждущую, когда он опомнится и перестанет паясничать. Его оборона от упреков Галины – наглые, откровенно лживые, циничные поучения. На реплику жены: „Ни одному твоему слову не верю“, – он притворно негодуя, проповедует: „Напрасно. Жена должна верить мужу. А как же? В семейной жизни главное – доверие. Иначе семейная жизнь просто немыслима… Я тебе муж как-никак…“ Последнее слово сбивает ложный пафос с его проповеди. Точно так же он говорит Галине о том, как „горит на работе“. „Я все-таки инженер, как-никак“. Он „как-никак“ сын, друг, инженер, муж, безоглядно растаптывающий жизнь с когда-то полюбившей его Галиной, доверчивое чувство к нему юной беззащитной Ирины. Даже в игре-воспоминании о поре их влюбленности, которую он предложил Галине, он жалок, беспомощен, потому что явно утратил способность волноваться, быть искренним и, естественно, терпит полное фиаско. „Ты все забыл. Все!.. Это было совсем не так. Тогда ты волновался…“ (181) – подытоживает Галина и, навсегда уходя от Зилова, ставит самый страшный диагноз (ей ли не знать лучше других его „болезнь“): „Хватит тебе прикидываться… Тебя давно уже ничего не волнует. Тебе все безразлично. Все на свете. У тебя нет сердца, вот в чем дело. Совсем нет сердца…“ (200).
Есть один монолог, который Зилов, по ремарке автора, произносит „искренне и страстно“, адресуя его жене: „Послушай! Я хочу поговорить с тобой откровенно. Мы давно не говорили откровенно – вот в чем беда… Я сам виноват, я знаю. Я сам довел тебя до этого… Я тебя замучил, но, клянусь тебе, мне самому опротивела такая жизнь… Ты права, мне все безразлично на свете. Что со мной делается, я не знаю… Не знаю… Неужели у меня нет сердца?.. Да, да, у меня нет ничего – только ты, сегодня я это понял, ты слышишь? Что у меня есть, кроме тебя?.. Друзья? Нету меня никаких друзей… Женщины?.. Да, они были, но зачем? Они мне не нужны, поверь мне… А что еще? Работа моя, что ли! Боже мой!.. Я один, один, ничего у меня в жизни нет, кроме тебя. Помоги мне! Без тебя мне крышка…“ (201). По интонации, прерывистости фраз, содержанию монолог вполне мог бы соответствовать трагическому герою („судорожному“ рефлексирующему сознанию героя), если бы не одно обстоятельство: вместо тихо ушедшей Галины на сцене появляется ожидаемая им Ирина, и Зилов, не останавливаясь, „переадресовывает“ ей свое „страстное“ самобичевание и мечту об утиной охоте.
Остается ощущение опять-таки не „искренности и страстности“, а упоенной игры в мученика, несчастного страдальца.
В критике много (и до сих пор) спорят о „феномене Зилова“, о возможности и невозможности его возрождения к новой жизни. Автор нарочито оставляет открытым финал пьесы, предоставляя читателю и зрителю решить: плакал Зилов или смеялся? Кроме того, заставляет о многом задуматься признание Зилова, что „самый близкий ему человек“ – это официант Дима, тот самый, который учит его быть настоящим охотником, то есть хладнокровным стрелком, человеком „без нервов“. И Зилов, как видно, усвоил эту науку:
Официант. …Ведь это все как делается? Спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша… Влет бей быстро, но опять же полное равнодушие… Как сказать… Ну так, вроде бы они летят не в природе, а на картинке.
Зилов. Но они не на картинке. Они-то все-таки живые.
Официант. Живые они для того, кто мажет. А кто попадает, для того они уже мертвые. Соображаешь?
Зилов. (легкомысленно) Ясно… Выпью-ка я еще. За то, чтобы не волноваться. (Выпивает.) На этот раз все будет вот так. (Показывает большой палец.) Ты увидишь… (207).
В конце концов, „плакал ли или смеялся – по его лицу мы так и не поймем“, но зато о многом говорит его „ровный, деловой, несколько даже приподнятый голос“: „Дима?.. Это Зилов… Да… Извини, старик, я погорячился… Да, все прошло… Совершенно спокоен… Да, хочу на охоту… Я готов…“ (224).
Во МХАТе им. Чехова весь спектакль развертывался в интерьере кафе „Незабудка“, который легко перестраивался в квартиру Зилова или служебную контору. Зилов трактовался, таким образом, как „кафейный“ тип, а образ жизни его – как „бесстержневое“ ресторанное существование, где встречи случайны, связи непрочны, слова и обещания ни к чему не обязывают и мало кому видно, что у тебя – ничего святого за душой. А как же „утиная охота“, о которой произнесено столько поэтически возвышенных слов? В спектакле О. Ефремова высоко над сценой был помещен большой полиэтиленовый пакет со срезанными сосновыми ветками…