Русская весна
Шрифт:
Франя на ходу обняла отца, чмокнула в обе щеки, подлетела к настенному экрану и включила канал ТАСС.
Мимо Мавзолея шла огромная колонна школьников в ослепительно белых рубашках, ярко-красных брюках и черных фетровых башмаках. Посреди колонны на платформе плясали два огромных робота – казак и медведь.
– Господи, Франя, – фыркнул Бобби, – не надо притворяться, что ты рада меня видеть, но оставь в покое телевизор!
– Заткнись, Бобби, мне надо посмотреть парад! Мама, должно случиться что-то ужасное, я знаю!
Отряд олимпийских спортсменов, одетых, несмотря на холод, в красные
– Скука смертная, – сказал Бобби.
– Слушай, Франя, это что, обязательно? – спросил отец. – Ты даже не поздоровалась с братом, которого не видела десять лет.
Франя глянула на Бобби, ядовито бросила: «Привет, братик!» – и снова уткнулась в телевизор.
За олимпийцами следовали конные казаки в кинематографических нарядах: в длинных красных плащах и черных меховых шапках. Они лениво кружили в воздухе огромными саблями, а вороные кони отбивали копытами громовое стаккато по мостовой Красной площади.
За ними пошла Красная Армия. Сначала – танки на воздушной подушке. Их воздуходувки ревели из-под брони как стартующие ракеты, их орудия были развернуты под тем же углом, что винтовки пехотинцев, марширующих следом в полной боевой выкладке. За пехотой – самоходные реактивные установки, гусеничные машины, несущие огромные стволы-кассеты – скорострельность десять ракет в секунду.
Танки дошли до Мавзолея. Горченко помахал рукой – он стоял в центре трибуны рядом с маршалом Бронкским, одетым в мундир и увешанным опереточными медалями. Когда танки ушли далеко за Мавзолей и перед ним была пехота, маршал поднес руку к козырьку.
Танки остановились. Они выключили двигатели и опустились на землю. Внезапная тишина ударила по ушам, как гром. Медленно, почти величественно, единым движением башни повернулись, орудия уставились в Мавзолей Ленина.
– Боже, что-то случилось! – воскликнула мать.
– А ты как думаешь, мама? – пробормотала Франя, сползая на пол перед экраном.
На дальнем конце Красной площади реактивные установки встали так, что Мавзолей был взят на прицел. Пехотная часть сделала поворот направо, лицом к Мавзолею. Солдаты опустились на колено и взвели затворы автоматов.
– Дерьмо проклятое... – пробормотал Бобби.
Маршал Бронкский что-то сказал президенту Горченко, и тот будто растворился в толпе высоких чинов, стоявших сзади. Бронкский шагнул к микрофону. Телекамера не перешла на крупный план; крохотная фигурка вещала с Мавзолея тысячекратно усиленным голосом:
– Граждане Союза Советских Социалистических Республик! Имея целью предотвратить территориальный распад СССР и защитить социалистическую демократию, я уполномочен от имени Верховного командования Красной Армии объявить в стране условное военное положение на время текущей выборной кампании. Президент освобождается от должности на время выборной кампании. Когда советский народ выскажет свое мнение, государственная власть будет передана законно выбранным лицам...
– Условное военное положение? – пробормотал Бобби. – Это что за чертовщина?
Франя оглянулась и увидела, что брат сидит на полу почти рядом с ней и смотрит на нее с таким же
– Спокойно, Бобби, пожалуйста, – попросила она.
– ...В этот период все гражданские функции исполняются властями на местах, сохраняются права граждан, вытекающие из советских законов. Полную ответственность за военную и международную политику берет на себя Верховное командование Красной Армии.
Телекамера наконец сменила план и показала Бронкского вблизи – величавый, крепкого сложения человек средних лет. Его лицо, к удивлению Франи, не выражало удовлетворения от содеянного. Лицо честного советского гражданина, абсолютно уверенного в том, что он выполняет свой патриотический долг.
Так было, пока он не заговорил вновь. Огонек блеснул в его глазах, губы скривились, как у голодного хищника.
– Первым официальным действием Верховного командования Красной Армии будет подавление антисоветского мятежа на Украине. Если клика Кронько в течение сорока восьми часов сдастся командованию, ей будет позволено, несмотря на совершенные преступления, во имя мира получить политическое убежище в любой стране, которая пожелает вынести ее присутствие. Если они откажутся принять это великодушное предложение, через сорок восемь часов мятеж будет подавлен всей мощью Красной Армии.
Экран дрогнул, и маршала Бронкского сменил советский флаг, победно развевающийся на фоне голубого неба. Прозвучал «Интернационал», и Москва кончила передачу.
Соня сидела, безучастно уставившись на пустой экран. Потом встала, побрела к Джерри и рухнула на кушетку.
– Невозможно в это поверить. – Она запиналась. – Разрушить все, чего добились за пятьдесят лет... Генерал, произносящий ультиматум с трибуны Мавзолея...
Джерри взял ее за руку. Франя поднялась с пола, села рядом с Соней и обняла за плечи. Они прильнули друг к другу, как мать и дочь, как соотечественники, как брошенные дети Русской Весны.
Бобби встал и выключил телевизор. С другого конца комнаты он без выражения глядел на них троих. Нет, на двоих – Соня видела это по глазам. Он смотрел на двух русских, а Франя глядела на американца, не скрывая ненависти.
– Молчи, Бобби-и, – прорычала она, – захлопни пасть, гринго!
Но это был иной Бобби, не тот несчастный мальчик, который хныкал и корчился, когда старшая сестра его лупила. Соня с гордостью увидела, что он – настоящий мужчина, сын, которым можно гордиться.
Он не полез в драку и не отступил. Он медленно подошел к кушетке и посмотрел на сестру. В его глазах не было гнева.
– Франя, ни один русский не может ненавидеть то, что натворил Гарри Карсон, больше, чем я. Даже ты.
Франя посмотрела на брата с изумлением.
– Вот как? Разве это не момент торжества для вас? Весь мир будет нас ненавидеть, как во времена Сталина. За то, что сотворила Красная Армия, и за катастрофу, которую устроят «медведи». Неплохо?
Бобби медленно покачал головой и опустился на колени перед сестрой, которую он всегда презирал.
– Может, теперь поймешь, каково мне было в детстве, – проговорил он, – поймешь, каково любить затраханную страну, которую ненавидит весь мир. Стыдиться за страну, которую любишь. Все еще любишь...