Русская жизнь. Скандалы (декабрь 2008)
Шрифт:
V.
…Спрашиваю, что за шрам на лбу. Объясняет: эпилепсия. Началась в 12 лет - одноклассник ударил портфелем по голове. «Правда, у меня нечасто бывают приступы - в среднем один раз в девять месяцев». «Нечасто!
– из-за угла отзывается гдовская бабушка, - да как разбивается-то! Где стоит, там и падает. Лоб разбит, затылок разбит…» Самое неприятное - приступ начинается без предвестников, невозможно приготовиться. Один раз упала в ванной - маленькая Ульяна испугалась, стала звать соседей, никто не пришел, пошла стучать в двери - никто не открыл; слава богу, вернулся муж. Перелом ключицы, компрессионный перелом позвоночника. Конечно, надо оформлять инвалидность. Врач говорит - «ну, у вас такая маленькая эпилепсия, легкая». Она трогает сломанную ключицу и думает:
Слишком болезненный, вызывающе достоевский антураж, думаю я. Так тривиально - но что делать, если василеостровская коммунальная реальность навязчиво совпадает с петербургским мифом: и окно выходит в безнадежную серую стену, метр ширины, наверное, можно рукой достать, и на улице - «человеконенавистный петербургский день с семью различными погодами, из которых самая лучшая в одно и то же время мочила и промораживала» (Лесков), и сама Алена - не пробивная провинциалка, как думалось вначале, но «очень барышня» - подчеркнуто учтивая, тонкая до синевы, прозрачная той синеватой, мглистой прозрачностью, по которой издавна опознают невских жителей, с медленным, слегка грассирующим церемонным голосом, - и с веселой беловолосой Василисой, попеременно требующей то грудь, то книжку. Как ни сопротивляйся клише, как ни высмеивай общие места, - все они здесь, собрались и блажат наперебой: суицидный двор-колодец, неистребимый Мармеладов, россыпь детей, падучая болезнь, как у Нелли из «Униженных и оскорбленных», - поразительно, с какой угрюмой, маниакальной настойчивостью позапрошловековой Петербург воспроизводит себя в этом модерновом доходном доме (построенном всего-то сто лет назад), в этих совсем молодых людях, дружащих с интернетом и изъясняющихся на хорошем русском языке. Все не литература, но дурная литературщина, - словно с другого конца Большого проспекта, с 1-й линии, где жил Достоевский, протянулся по горизонтали, как провод, его нескончаемый нерв, - и длится, и дребезжит, и не обещает закончиться. Здесь уже узкая, без пролетов, парадная, но все те же бесконечные лестницы, лохматые черные двери, канонические запахи («как из немытой мясорубки воняет в черном Петербурге», писал Лев Лосев) - разве что приезжий обнаружит сырое обаяние безбытности, некротический привкус истории. Я спускаюсь по лестнице, на нижнем этаже распахивается дверь, краем глаза вижу белые евроремонтные красоты. Все правильно: дворцы и хижины, все как везде.
Коммуналка Ковалевых, несмотря на престижность Большого проспекта, относится к неразменным - риелторы давно поставили крест на многонаселенных муравейниках. 14 прописанных человек да глухие окна - это чрезмерно. Всего в Петербурге 116 тысяч коммуналок, 40 процентов - в центре.
В книге «Петербургские доходные дома» Е. Юхнева цитирует статью врача М. И. Покровского «Вопрос о дешевых квартирах для рабочего класса» из «Вестника Европы» за 1901 год: «Рабочее население живет теснее, чем мертвые на кладбищах, где на каждую могилу приходится 4 кв. м». Ковалевым не хватает как раз девяти метров до могильного простора. По данным городских переписей, в конце прошлого века в каждой петербургской квартире в среднем проживали по 7, 2 чел., - и Петербург считался самой плотнонаселенной из всех европейских столиц. Гигиенисты измеряли не площадь комнаты, но кубометры воздуха на каждого человека и фиксировали в окраинных районах предел, за которым наступает удушье. Врач Покровский, конечно, не мог предвидеть коммунальный уклад и квартиру с 14 разносословными жильцами.
Впрочем, Алена твердо убеждена, что ее вариант не самый тяжелый. Свекровь ее Раиса Михайловна живет в 14-комнатной коммуналке, но и это не предел, есть и по 20. Ну да, ну да, XXI век, инвестиционные прорывы, небывалые темпы жилищного строительства. Власти Петербурга объявляют о намерении расселить все коммуналки к 2016 году, - и это звучит также утопически прекрасно, как «отдельная
VI.
Но не напрасно она стояла на государственном декабрьском ветру.
Не напрасно.
Администрация Василеостровского района подумала и предложила компромисс: две комнаты в другой коммуналке на условиях коммерческого найма. Сейчас Ковалевы платят 3 тысячи за комнату, будут платить пять или шесть. Вообще-то вдвое больше. В конце декабря или начале января должны предложить варианты. Срок найма - 5 лет. Счастье. Удача. Покой.
Не бог весть какое благодеяние, с одной стороны.
Но с другой - несомненный жест доброй воли и искреннего сострадания.
Почти не сомневаюсь: если кто-то вздумает повторить опыт Ковалевой, он ничего не добьется. Потому что прецедент Ковалевой, конечно, опасен и разорителен для власти. Власть, показавшая приличное социальное лицо вместо социальной хари, конечно, сильно рискует. Если выйдут на трепетный запах надежды тысячи матерей, вынужденных заслонять детей от бьющих, пьющих и спившихся спутников жизни, десятки тысяч семейств, из последних сил зарабатывающих на съемную комнату, выйдут задыхающиеся жители совсем уж бескислородных коммунальных сот, выйдут многодетные, у которых одна постель на троих, - что им ответит власть, чем поможет? Субсидией в семь процентов от цены квартиры, стендом «Знай свои права», советом взять в руки удочку и пойти ловить рыбу?
История Алены Ковалевой, эта горькая и робкая победа, состоялась тихо, без фанфар и софитов. Ее невыгодно тиражировать, проявления человечности - даже такие умеренные - ставят слишком много проклятых вопросов, заставляют задуматься о скрытых масштабах бытовых бедствий, о неразрешимой тесноте и бессмертии ванн с черными днищами, о необходимости сверхусилия только для того, чтобы обезопасить своих детей. О том, что все решается - если решается - через надрыв, отчаяние, голый нерв, невыносимое слово «бомжи» под фотографией трех красивых детей.
Порадуемся за Алену, Романа, Василису, Ульяну и Льва. В других же российских неблагополучиях все остается по-прежнему: живут, греются друг о друга, рожают, считают рубли до зарплаты, пишут письма в инстанции, получают ответы. Повторяют мантры Конституции и Жилищного кодекса. С надеждой смотрят в окно: не наш ли упал там, между выцветших линий?
– и в каждом заоконном шуме, в каждом лестничном шорохе различают командорскую поступь Сергея Иваныча.
Екатерина Шерга
Любовь к хорьку
Скандал как долг перед обществом
I.
Все- таки московский торговый комплекс «Охотный ряд» с его многоуровневыми прогулочными палубами, белыми балясинами и гуляющей праздной публикой удивительно похож на круизный лайнер, севший на мель в водах мелкой псевдо-Неглинки. Двадцать восьмого ноября на борт этого «Титаника» поднялись десяток молодых людей. Они направились к меховому салону с роскошным названием «Три Льва». Дальше все происходило стремительно. У входа в салон некоторые молодые люди стали падать на пол и корчиться как бы в муках, при этом запятнав себя красной краской, изображавшей кровь. Другие живо украсили балюстраду плакатом с отпечатком когтистой лапы и надписью: «Мех -страх, боль, смерть». В воздухе, подобно снегу, летали листовки. Стеклянные двери магазина тут же закрылись, но перед этим оттуда вышла одна из сотрудниц и крикнула: «А мясо вы едите?» - «Не-ет!» - тут же хором откликнулись собравшиеся. Через несколько минут появилась охрана торгового комплекса «Охотный ряд» в количестве одного человека.
– …И он стал говорить: «Молодые люди! Почему лежим на полу?»
– Да, совершенно верно, он сказал: «Молодые люди! Почему лежим на полу? Надо вставать!» Но мы вставать не стали, и тогда было прислано подкрепление. Разрешения на акцию у нас, конечно же, не имелось…
Тогда действующих лиц стали уволакивать прочь с места действия, тем более что длинные и скользкие коридоры торгового комплекса отлично для того подходят. Троих забрали в отделение УВД «Китай-город», подержали там несколько часов, взяли с каждого по пятьсот рублей штрафа и отпустили.