Русская жизнь. Смерть (июнь 2009)
Шрифт:
Хозяйка дома объявила приказ полковника, чтобы все русские подходили к нему, показывали руки и находящееся на них платье. Между тем как офицеры перерывали домашнюю рухлядь и тщательно осматривали принадлежащие нам ножи и топоры, отыскивая, нет ли на каких-либо вещах следов крови.
Не найдя ничего подозрительного, следователи и сыщики в недоумении качая головами и пожимая плечами, хотели уже оставить избу, как явился опять мой приятель, конюх, и о чем-то донося полковнику, указывал на меня. После сего хозяйка, мадам, вызвав меня на середину избы, начала задавать мне вопросные пункты. Пункт первый: какая была причина моей дружбы с конюхом? Мой ответ был: чистка навоза из конюшни. Второй: что я вчера делал в гостях? Ответ: чистил сапоги
Вечером того же дня пансионер, объявивший об убийстве гусар, придя к нам в избу, рассказывал, что полковник с офицерами сегодня, возвратившись из Кремля, были очень невеселы. Мадам сказала полковнику: «Из всего видно, что вы получили неприятность за убитых?» Он, как бы с досадою, отвечал: «Да, сударыня, мapшал Hей порядочно намыл нам головы и твердил, что мы в Москве ничего не делаем, а только гуляем да спим! А сказать правду, так во всем виноват сам Наполеон, завел армию в такую глушь, в которой не отыщешь ни начала, ни конца; одни дремучие леса, да болота, трясины, тундры, да безграничные поля. Мы даже до сих пор не знаем, где находится главная русская армия. Может быть, некоторые ее отряды, врываясь в Москву по ночам, производят подобные убийства, которых в прошлую ночь было не одно наше».
Слушая рассказ пансионера, я душевно радовался и думал: «Молодцы казаки, под носом у победителя полвселенной режут его воинов, как баранов, а он даже и не знает, кто истребляет его непобедимую армию».
Публикацию подготовил Евгений Клименко
Адриан Топоров
Зоил сермяжный и посконный
Опыты крестьянской литературной критики
Положить начало крестьянской литературной критике задумал учитель начальной школы Адриан Топоров. В начале 1920-х годов Топоров, по его словам, «получил возможность крепко осесть на одном месте и производить задуманные опыты крестьянского суда над произведениями художественной литературы». Происходило это в большой коммуне «Майское утро» Барнаульского округа Сибирского края. Коммунары по вечерам собирались в школе для чтения и обсуждения прочитанного. Их мнения были порой неожиданны и резки, порой спорны, но почти всегда сами по себе обладали немалой художественной силой.
В 1930 году Топоров счел возможным выпустить конспективное изложение этих штудий отдельной книгой: А. Топоров. Крестьяне о писателях. Опыт, методика и образцы крестьянской критики современной художественной литературы. Москва, Ленинград, Государственное издательство, 1930.
Печатается в сокращении.
Генрих Гейне и Глафира
Была сильная вьюга.
Помещение, в которое я попал, оказалось квартирой ночного сторожа. Старик долго кряхтел, помогая мне стащить заиндевевшую шубу, и, отчаявшись справиться, кликнул дочурку лет четырнадцати.
– Глафира!
Девочка вскочила с полатей и кинулась на помощь. В одной руке книжка, другой - тянет рукав шубы.
– Что вы читаете?
– спрашиваю, чтобы как-нибудь войти в разговор.
– Генриха Гейна… Ах, нет, простите! Генриха Ибсена…
Я потрясен обмолвкой и, не находя слов, только покачал головой.
– Поживи у нас, голубчик, не то узнаешь, - вмешивается старик.
– Тут старые бабы - и те Ибсена знают.
Я в пяти тысячах километров от Москвы, в глухом сибирском хуторе, и вдруг такой сюрприз! Четырнадцатилетняя дочь ночного сторожа коммуны «Майское утро» знает обоих великих Генрихов… Даже семидесятилетний старик правильно выговорил имя Ибсена.
Но вот я отогрелся немного и знакомлюсь ближе с Глафирой. Она достала свои учебники, она окружила меня арсеналом тетрадей и демонстрирует свои школьные успехи.
Перелистываю общую тетрадь и читаю:
«Кто за мир и кто за войну?» (Сочинение.)
– Хотя заголовок у меня с вопросом, - подсказывает Глафира, - на вопрос этот можно сразу ответить, кто знает хоть немножечко политграмоту.
– Правильно, товарищ Глафира.
– Это фельетон, - продолжает ориентировать меня Глафира, - как в селе Лосиха милиционер, товарищ Сиглов, напился восьмого ноября и чуть не убил мальчика.
«Отношение русской буржуазии к Октябрю», по роману Н. Ляшко «В разлом». (Сочинение.) «Когда Гришка уходил на фронт к белым, - начинается сочинение, - то я в это время думала: чтобы Гришку где-нибудь придушило!» «Курсы животноводства прошли успешно». (Отчет.) «Разводите английских свиней». «Почему у нас затруднение с хлебом?» «Черный румянец», стих. С. Маркова. (Критика.)
– Стихи любите?
– Если задористые.
– А эти?
– Нет. Этот стих безыдейный.
Я прочитываю «критику» до конца. «В стихе описывается казак. Приехал он на Алтай. Среди лохматых алтайцев казак заметил румяную девушку. Он слез с коня и пошел к ней в юрту. Но румяная алтайка прогнала его: «Уходи, ты черен лицом». Казак ушел. Вот и все.
Поэт описал только лицо казака, а наружность не описал. Какая одежда, нос, рот, рост? Тип виден, как рыба в мутноватой воде. Это похоже на то, когда человек кричит из лесу, а самого не видно. У писателя есть кое-где неверно. Например, «пеня колени». Я сроду не видала, чтобы потели колени. Лошадь потеет под седлом. Или: «Луна впивается когтями в деревья»… Как же она вопьется, когда когтей нет? «Теплый ветер на стремени стыл». Это я тоже никак не могу понять. Наверно, поэт хотел сказать, что в воздухе было много паров, и эти пары охлаждались на стремени. А другой выход не могу найти. «Черный румянец» - почти безыдейный. Он - как карандаш без стержня. Стих идет, как плохое перо по бумаге, он непонятный. Вот есть у Лермонтова стих: «Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины…» вот это - стих!«
– Глафира, в какой вы группе?
– У нас школа… - запнулась, - трехгрупповая.
Наблюдения
Представьте поселок, в котором ежедневно, начиная с шести часов вечера и кончая одиннадцатью часами, нельзя застать в домах ни одной живой души, даже грудных детей. Представьте, далее, клуб, в котором на составленных столах, выстланных мохнатыми сибирскими шубами, спят рядышком десять-двадцать детишек… Тишина. Мерно тикают часы. На сцене при свете лампочки читают… «Виринею»… Но вот зачитана последняя страница, и книга тихо закрывается. В полутемном клубе шевелятся седые бороды, мохнатые шапки, платки…
– Та-а-к…- вздыхает ситцевый платок.
– Ничего она не стремилась для общего дела. Ломалась, ковылялась, а все для своего положения.
– То-то, - замечает сосед, - ей, главное дело, нужен был самец и ребенок. За Павлом она шла так, попросту, по-бабьи. Пойди Павел за белыми, и она бы за ним.
– Верно, верно!
– вмешивается третий.- Не случись греха с приходом казаков, она бы жила себе да жила с Павлом. Наметала бы ему с полдюжины ребят, сделалась бы такой же, как все, мамехой - и ша! И вся ее геройства ханула бы.