Русская жизнь. Земство (апрель 2008)
Шрифт:
И вот пришли злые дети из садистских частушек и растоптали песочницу.
Бартон надорвался на «Чарли и шоколадной фабрике».
Это было предложение, от которого не отказываются. Проект сулил кассу, необходимую для дальнейших всадников без головы, туч воронья в лунном диске, невестиных трупиков с червяком из глаза и прочей авторской веселухи. За это нужно было впрягаться в добрую притчу про Волшебный Мир Детства. Леденцово-суфлешный, с цукатами и кремом, с изюмом, сиропом и шоколадной крошкой, с безешками, башенками взбитых сливок и бисквитами в сахарной пудре. Надлежало слушать бесконечные рождественские заказы лопающихся от жадности, в перетяжках от переедания гаденышей. Человеку, сделавшему как минимум четыре фильма в готическом синюшном монохроме, пришлось экранизировать песню В. Леонтьева «Эти яркие краски,
Вот так и зреет, так и наливается внутри тротиловый эквивалент, так и превращаются пальцы в опасные лезвия - нет, не облагороженного белого клоуна Эдварда, а фирменного Фредди Крюгера: приводите ко мне, гады, своих детушек, я сегодня их - за ужином скушаю. Я, как говорил дедушка Леонов, в поросятах знаю толк.
Воистину: что может быть мерзее толстых разноцветных младенчиков, надувающих мир своей потребительской мечты, когда-то взбеленивший еще рашевского Трюкача: монбланы разноцветного розово-салатово-лимонного мороженого и морды шоколадных Микки Маусов в человечий рост. Тут всякий может соскочить с нарезки.
Ну и.
На профессии его новосозданного маньяка - брадобрей - как будто стояла чеканная печать самоцензуры: убивать только особей мужского пола со вторичными признаками половозрелости. Ни женщин, ни детей. И по рукам, по рукам себя - ведь так хочется именно в женщин и в детей. Чик - и ты уже на небесах.
В интервью «Эмпайру» Бартон, мерзко хихикая (ноблес, так сказать, оближ), грезил новым каноническим чудищем в духе Питера Лорре из «Безумной любви», Бориса Карлоффа или Лона Чейни - «жутким, но симпатичным», как наводящее ужас привидение из Вазастана. «За основу» взял миф о цирюльнике Суини Тодде, бежавшем с каторги мстить чахлому Лондону за погубленную супругу. Склизкие мостовые, нависшие своды, стаи летучих мышей окунули отшельника с бетховенской гривой и мертвецкой бледностью в привычный мир готики, а хиреющий пирожковый бизнес новой знакомицы натолкнул на способ самореализации. Первый из мегаполисов, Лондон был перенаселен уже к началу прошлого века. А пирожковая простаивала. И держательница ее мисс Лаветт в исполнении бартоновской супруги Хелены Бонэм Картер - бледнела не по дням, а по часам. Некрофилу-то Бартону, положим, плевать, милая в гробу его никогда не смущала, но герой его - из другого теста и с тонкой душевной организацией.
Да, Бартону всегда было приятно повыть волком-оборотнем, побренчать суставами, потаращиться в зал перевернутым нетопырем, но рукам он прежде воли не давал. Напротив, декларировал социальный мир скелетов и трудящихся, граждан и утопленниц, тлеющих зомби и одиноко любознательных еврейских мальчиков. Когда такса обнюхивалась валетом с песьим скелетиком - это был пир политкорректности и мирного сосуществования! Опарыш из впавшего невестиного глаза отпускал хэллоуинские шуточки, хор черепушек отчетливо имитировал «Трехгрошовую оперу» и арию «Let my people go», а прелестная синявка в истлевшей фате в четыре руки наяривала на пианино с тихоней-женихом. Теперь-то совершенно ясно, на чьей он был стороне в «Ночи живых мертвецов» и кто был его герой в «Бэтмене» - стальной человекомышь в исполнении жиреющего Майкла Китона или набеленный ураган-Джокер с сияющими замогильными очами Самого Джека Николсона, чья фамилия в титрах стояла первой.
Однако распускать мертвечинку было все же не в его правилах.
И вот же выдал коленце. Лорре в «Безумной любви», мумифицируя свою безответную любовь-певичку, был, конечно, мил, но куда боле запомнился человечеству в ланговском «М» - душителем школьниц в железнодорожных лопухах. И тоже, между прочим, симпатичным и внушающим сочувствие. И монстр профессора Франкенштейна (Господи, сколько «р»!) ковылял себе, ковылял бесчувственно, а после взял и нечаянно утопил девочку. То, что не следует особенно приручать и приспосабливать к хозяйству диких хищников, - о том говорила еще история всероссийского льва Кинга. Любимец детворы однажды съел педагогов сотрудничества, - а ведь сколько ж и ему бантиков к гриве привязали.
Чтобы залакировать свои просочившиеся маньяцкие наклонности, Бартон из всего сделал мюзикл. Минорная ария мистера
Бартон всегда боязливо недолюбливал норму. Собак, полицию, церковь, телевизор, ухоженные пригороды, большие подбородки, громкие голоса и калорийные булочки. Он прятался в своем гетто, скоблил тыкву, складывал из черепов пирамидки и прикармливал кладбищенскую ворону. Но мидл-классовый идеал «Папа, мама и я - спортивная семья» (тех, кто «я», всегда трое - мальчик, девочка и спаниель) обычно легко пробивает тройную защиту, вторгается в заветное пространство и загромождает его гигантским тюбиком волшебной зубной пасты. Тогда-то у Бартона и растут отравленные шипы из-под ногтей, а изнутри льется песня про то, как надо «ежей душить, лягушей потрошить».
За это мы его, бедолагу, и любим.
Максим Семеляк
Текст в большом городе
К визиту Лори Андерсон
Для певицы она все-таки слишком много говорит - при первом удобном случае норовила выдать за песню спич, лекцию, басню, галантный слив информации или просто разговор по громкой связи. Лучшие ее записи - это и есть хорошо ритмизованные монологи, начиная с главного хита O Superman (тот самый «первый удобный случай», что оперировал отрывком из Массне под диктовку автоответчика) и заканчивая великолепной прошлогодней агит-поп-миниатюрой Only an Expert, по энергетике не уступающей Sinnerman Нины Симон. Я уж не говорю про прекрасную пластинку The Ugly One with the Jewels and Other Stories, которая вся сплошь из себя - вкрадчивые россказни, обладающие, однако, такой же важностью, как титры в немом кино.
Когда она стала собственно петь, получалось несколько хуже. Ее речь обрастала какими-то лисьими модуляциями, вдобавок порой подключался Питер Гэбриел с его плохо переносимой ландшафтной этникой, все вместе становилось слишком похоже на типичную музыкальную продукцию середины восьмидесятых, которую редко когда хочется переслушать.
Big Science, ее первый и лучший альбом, где смешались фолк, синтипоп и каллиграфический минимализм, хотя и открывался неутешительным прогнозом, слетевшим с уст капитана самолета, в целом являл собой настоящий пантеон соблазнительных вздохов, изящного ухарства и игрового манхэттенского разнообразия - название впору перевести как «Веселая наука», вне всякой зависимости от ассоциаций. Этот ее альбом - холодная бодрая музыка - на удивление хорошо сохранился: в 2008 году звучит как новый. К вопросу о веселье - голословие Л. А. зачастую бывает вполне сладострастно (не зря же у Карвая в «Падших ангелах» сцена девичьей мастурбации озвучена как раз песней Андерсон со столь характерным для нее названием Spеаk My Language).
Лицо Лори (особенно в молодости) кажется совершенно андрогинным - по иронии судьбы то, к чему стремились в самом начале семидесятых Рид, Боуи и иже с ними, неожиданно нашло воплощение в женском обличье.
То, что вытворяла Лори Андерсон на музыкальной сцене и в выставочном зале, проходило скорее по ведомству стэнд-ап комеди, нежели театра жестокости. Лори Андерсон делала тонкую музыку, но без отягчающих обстоятельств - ее песенки не представляли угрозы для понимания, не уходя ни в заумь, ни в излишнюю суггестию, ни в общепринятую тогда круговерть шумов. Все, чем она занималась, было довольно умно, но (по счастью) не слишком радикально (в сравнении с той же Лидией Ланч, которая, кстати, тоже любила просто посудачить в микрофон, результатом чего даже стал тройной нарративный альбом, лишенный всякого музыкального сопровождения). Один из ранних перфомансов Л. А. выглядел так: она играла на скрипке, стоя на коньках, вмерзших в глыбу льда - довольно забавное, наверное, зрелище; не кровавый акционизм, прямо скажем.