Русские куртизанки
Шрифт:
И когда Рената пообещала: «Я буду твоей женой. Но ты должен убить Генриха!», Рупрехт немедленно отправился в дом графа, чтобы вызвать его на дуэль, и был поражен его внешностью: «Во всех движениях Генриха была стремительность не бега, но полета, и если бы продолжали настаивать, что он — житель неба, принявший человеческий облик, я бы, может быть, увидел за его детскими плечами два белых лебединых крыла…»
Однако Рупрехт все же вызвал графа Генриха на поединок, на котором был тяжело ранен. И выздоровление стало началом его любви с Ренатой: «И теперь, вспоминая этот декабрь, который прожили мы с Ренатою, как новобрачные, я готов на коленях благодарить Творца, если совершилось все его волею, за минуты, которые мог испытать».
Но вскоре вновь явился ей Мадиэль, и она покинула Рупрехта. Сначала он вроде бы утешился с милой барышней Агнессой, сестрой своего приятеля, но отвязаться от мыслей о Ренате не мог и после долгих поисков отыскал ее в монастырской тюрьме, осужденной судом инквизиции за ведовство и сношения с дьяволом. Рупрехт присутствовал на ее допросе, пытался спасти ее, но она умерла — отказавшись от спасения и напоследок признавшись ему в любви.
Когда Андрей Белый прочел в альманахе «Весы» первые главы романа «Огненный ангел», ему очень многое стало ясным в скопище тех странностей, которыми окружал его в последние годы Брюсов. В своих воспоминаниях «Начало века» он потом написал, что Брюсов «обирал себя для героя романа, для Рупрехта, изображая в нем трудности нянчиться с „ведьмой“, с Ренатой, его героиня, влюбленная в Генриха, ею увиденного Мадиэлем, естьН***; [12] графом Генрихом, нужным для повести, служили ему небылицы, рассказанные Н*** об общении со мной; он, бросивши плащ на меня, заставлял меня непроизвольно в месяцах ему позировать, ставя вопросы из своего романа и заставляя на них отвечать; я же, не зная романа, не понимал, зачем он, за мною — точно гоняясь, высматривает мою подноготную и экзаменует вопросами: о суеверии, о магии, о гипнотизме, который-де он практикует; когда стали печататься главы романа «Огненный ангел», я понял стилистику его вопросов ко мне»…
12
Так Белый «шифровал» в этой книге воспоминаний Нину Петровскую, иногда, впрочем, словно забывшись, называя ее по имени-отчеству и фамилии.
Роман его стал частью жизни Нины Петровской точно так же, как частью ее жизни был роман с Брюсовым. «Так писался им роман „Огненный ангел“ — пять лет. Жизненные жертвы В. Брюсова, для тех, кто знал их на себе на протяжении всей его миссии, казались бы более правдоподобными лишь в житии какого-нибудь святого. Существовавшие не для дня и не для вечности люди, которых рикошетом ранили горько, по-детски роптали», — вспоминала она потом.
Ходасевич замечал по этому поводу: «События жизненные, в связи с неясностью, шаткостью линий, которыми для этих людей очерчивалась реальность, никогда не переживались, как только и просто жизненные; они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным событием для всех. Таким образом, и действительность, и литература создавались как бы общими, порою враждующими, но и во вражде соединенными силами всех, попавших в эту необычайную жизнь, в это „символическое измерение“. То был, кажется, подлинный случай коллективного творчества.
Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше запутаны в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных».
В Нине, как и в Ренате, «жила неудовлетворенная тоска, не выпускавшая из своих ядовитых зубов ее сердца». Подобно Ренате, которая искала ангела Мадиэля в карьеристе Генрихе, Нина искала в мужчинах то, чего в них и быть-то не могло, — своего отражения, безусловного подчинения тем же анархическим законам бытия, по которым существовала она сама.
После появления «Огненного ангела» она сознательно пыталась слиться со своим литературным образом. Например, свои письма к Брюсову, стилистически похожие на речи героини романа, она подписывала: «Та, что была твоей Ренатой», «Рената (бывшая)» и т. п. Особенно старательно она пыталась отождествить себя с Ренатой, когда время их c Брюсовым любви в конце концов иссякло. Нина очень боялась, что написание столь душевно и событийно напряженного произведения добром не кончится: «Я хорошо знала, к каким отрицательным последствиям ведет бесцельное проковыривание дырок в занавесе, отделяющем потусторонний мир. Прежде всего, конечно, обострится неврастения, а за этим — шепоты, шорохи, налетит всякая нечисть, задует противный потусторонний сквозняк и прочее, и прочее…»
Нина сначала боялась только этого. Но случилось гораздо более для нее страшное. Конечно, она не ждала, что ее любимый станет медленно, но верно от нее отходить. Ведь она его «полюбила с последней верой в последнее счастье, — как она писала Брюсову. — Второй раз я бросила мою душу в костер и вот сгораю, чувствую, что второй раз не будет воскресения…»
Ходасевич Брюсова очень сильно не любил, поэтому изображал ситуацию со своей колокольни: «С Ниной связывала меня большая дружба. Московские болтуны были уверены, что не только дружба. Над их уверенностью мы немало смеялись и, по правде сказать, иногда нарочно ее укрепляли — из чистого озорства. Я знал и видел страдания Нины и дважды по этому поводу говорил с Брюсовым. Во время второй беседы я сказал ему столь оскорбительное слово, что об этом он, кажется, не рассказал даже Нине. Мы перестали здороваться. Впрочем, через полгода Нина сгладила нашу ссору. Мы притворились, что ее не было.
…Его роман с Ниной Петровской был мучителен для обоих, но стороною, в особенности страдающей, была Нина. Закончив «Огненного ангела», он посвятил книгу Нине и в посвящении назвал ее «много любившей и от любви погибшей». Сам он, однако же, погибать не хотел. Исчерпав сюжет и в житейском, и в литературном смысле, он хотел отстраниться, вернувшись к домашнему уюту, к пухлым, румяным, заботливою рукой приготовленным пирогам с морковью, до которых был великий охотник. Желание порвать навсегда он выказывал с нарочитым бездушием». Конечно, все было не так просто, но факт, что эта любовь для Брюсова себя исчерпала. Нина ему ничего больше не могла дать — кроме нескольких стихов. С точностью патологоанатома он фиксировал переход их отношений от любви до ненависти…
Да, можно любить ненавидя, Любить с омраченной душой, С последнем проклятием видя Последнее счастье — в одной! О слишком жестокие губы! О лживый, приманчивый взор! Весь облик, и нежный, и грубый, Влекущий, как тьма, разговор… Кто магию сумрачной власти В ее приближение влил? Кто ядом мучительной страсти Объятья ее напоил? Хочу проклинать, но невольно О ласках привычных молю, Мне страшно, мне душно, мне больно, Но я повторяю: люблю! Читаю в насмешливом взоре Обман, и притворство, и торг… Но есть упоенье в позоре И есть в униженье восторг. Когда поцелуи во мраке Впускают в меня лезвие, Я, как Одиссей об Итаке, Мечтаю о днях без нее. Но лишь Калипсо я покинул, Тоскую опять об одной. О горе мне! Жребий я кинул, Означенный черной чертой!Нина упрекала его в том, что он теперь «плюет на ее любовьс б?льшим пренебрежением, чем когда-то Б.Н.». Ну что ж, такова природа женщины! По меткому наблюдению французского писателя Поля де Кока, «любовь женщины пропорционально усиливается с жертвой, которую она приносит своему любовнику: чем больше она ему уступает, тем сильнее она к нему привязывается. Что касается мужчины, то его, напротив, страсть утомляет, а слишком частое удовлетворение охлаждает его, а полное пресыщение даже разрушает те узы, которые налагает любовь».
Можно сказать, что Брюсов не просто пресытился — он «объелся» до тошноты. К тому же просто ничего не мог поделать с собой: «тонких клавиш души» вновь коснулся «проклятый виртуоз… ты хочешь стонов, хочешь слез», как он называл это непрерывное творческое желание испытывать новые и новые потрясения, чтобы запечатлевать их в новых стихах. Однако Нина и отношения с ней теперь только сковывали его.
Как птицы, очковой змеей очарованы, Поднять мы не смеем измученных рук, И, двое, железами давними скованы, Мы сносим покорно медлительность мук. Всегда предо мною улыбка поблекшая Когда-то горевших, как пурпуром, губ. Ты никнешь в оковах, сестра изнемогшая, И я неподвижен, как брошенный труп. Привстать бы, сорвать бы оковы железные, И кольца, и цепи! И вольными вновь Бежать в дали синие, в сумерки звездные, Где ставит алтарь свой меж сосен Любовь! Со смехом упасть там на мхи потемневшие, Объятья святые, как детям, сплести, — Забыть эти муки, как дни отлетевшие, Как камни на прежнем, пройденном пути! Я знаю, исчезнет тоска нестерпимая При веяньи первом прохлады лесной. И снова ты станешь — любимая, белая, — И я на коленях склонюсь пред тобой. Но воля бессильна, как птица бескрылая, И налиты руки тяжелым свинцом. Ты никнешь в слезах, ненавистная, милая, В оковах железных мы никнем вдвоем.