Русские куртизанки
Шрифт:
— Я хочу упасть в вашу тьму, бесповоротно и навсегда. Вот видите, Валерий Яковлевич, — «обступил ведь сон глухой черноты», и уйти некуда, значит, нужно войти в него. Вы уже в нем, теперь и я хочу туда же.
Строго говоря, Нина прекрасно понимала, что все эти декадентские навороты можно было заменить простыми человеческими словами: я, мол, согласна стать вашей любовницей от безысходности, от горя, надеясь, что вы сможете излечить меня от моей боли, — но тогда выражаться удобопонятно было не в моде.
Брюсов удивился и обрадовался. Но поскольку он тоже был декадент и по-человечески ни поступать, ни говорить не мог — очень боялся выйти из образа «мага», — он не просто обнял и поцеловал милую и желанную женщину, а положил ей руки на плечи и посмотрел в глаза «невыразимым взглядом» — иначе было никак нельзя!
— И пойдете? Со мной? Куда я позову?
«С этой ночи, — будет вспоминать потом Нина Петровская, — мы, сами того не зная, с каждым днем все бесповоротней вовлекались в „поток шумящий“, который крутил нас потом семь лет».
Уже повзрослев (постарев!) и научившись без слез смотреть в прошлое (может, потому, что все слезы ее к тому времени уже высохли, плакать стало нечем), она по-прежнему будет восторгаться и ужасаться одновременно тем страшным чудом, которое обрушили на нее, простенькую истеричку, небеса: любовью к Брюсову, и когда, в какое расхристанное, раздрызганное время!
«Очень трудно человеку стать однажды большим, еще больше того — быть большим всегда, но прожить жизнь маленьким — ничего не стоит. В минуты обостренной внутренней раздвоенности мучила меня случайность, приблизительность, ничем не оправданная ненужность изживаемой жизни. Тогда только шуршали в руках страницы обещающих книг, и, может быть, еще смутно, но уже вызревали идеи подлинной жизни — любви, подвига. Смерти. А обывательски-комнатное брало свое, сонно укачивало, влекло по инерции, — конечно, не вперед, а в постоянные „куда-то“ с маскарадными переодеваниями.
Театры, улицы, карты, сидение за столами, ломящимися от еды, которой и есть-то никому не хотелось, ликеры, вина, фрукты, цветы, сборища нарядных и тщательно замаскированных людей. Полу-мысли, полу-слова, полу-чувства — вся эта разукрашенная на краю бездны пошлость тогдашней русской жизни являлась базисом не только одного моего существования.
И не пойму я теперь, как среди всего этого бездарного времяпрепровождения интеллигентских кругов встретились — нашли друг друга мы, действительно жаждущие друг друга!»
…Они встречались где придется: в парках, в монастырских дворах, на кладбищах. Стало холодно, начали видеться в ресторанах, и скоро у них был в «Метрополе» свой столик.
«Лакеи, включив нас в круг ночных забулдыг, как-то умели его освобождать к одиннадцати часам. Он стоял около внутренней подъемной машины. Стеклянный высокий ящик, разрисованный по изумрудно-морскому фону какими-то подводными цветами, медленно поднимался и опускался каждые пять минут. В нем просто-напросто возили пустые тарелки и привозили кушанья. Но в слегка затуманенном вином и музыкой мозгу возникали причудливые грезы о подводном морском дне. Качались полумертвые водоросли, они словно ждали утопленников, чтобы оплести их тела цепкими зелеными волосами, таращили глаза морские рыбы, шевеля радужными вуалевыми хвостами, дышали ядовито жгучие подводные цветы…
Красный фрак дирижера неаполитанского оркестра развевался узкими фалдочками в синеватой ресторанной мгле.
Об этих ночах Брюсов писал:
Словно в огненном дыме и лица, и вещи… Как хорош озаренный, бессонный хрусталь. За плечом у тебя чей-то призрак зловещий…Нам иногда были коротки целые ночи. Тушили люстры, бра, церковный мрак залегал в сводах зала. Нужно было уходить. Куда? Домой? Это слово для нас звучало язвительной шуткой».
Впрочем, повторюсь, что насчет Брюсова Нина ошибалась, и то, что она ошибается, Нина поймет очень не скоро. Но на свой счет она ставила жуткий и точный диагноз: «Вследствие врожденной психической дегенерации (один врач сказал мне: „…такие экземпляры родятся в перекультуренных семьях“) меня тянуло к наркозам всякого рода буквально с малых лет.
В эту осень В. Брюсов протянул мне бокал с темным терпким вином, где, как жемчужина Клеопатры, была растворена его душа. И сказал:
— Пей!
Я выпила и отравилась на семь лет…» Вновь тот же кубок с влагой черной, Вновь кубок с влагой огневой! Любовь, противник необорный, Я узнаю твой кубок черный И меч, взнесенный над толпой. О, дай припасть устами к краю Бокала смертного вина! Я бросил щит, я уступаю, — Лишь дай, припав губами к краю, Огонь отравы пить до дна! Я знаю, меч меня не минет, И кубок твой беру, спеша. Скорей! Скорей! Пусть пламя хлынет, И крик восторга в небо кинет Моя сожженная душа!Если отвлечься от «символизма», то встречаться любовники стали в самой обыкновенной гостинице под названием «Русь». Брюсов снял там номер, маленькую узенькую комнатку, куда приводил Нину. Пошловато, конечно, но ведь это как подать… Можно стыдиться того, что некуда тебе больше привести женщину для того, чтобы залечь с нею в постель, а можно это таки-и-ми декорациями обставить, на таки-и-е котурны возвести! Брюсов умел делать это совершенно классически:
Как нимб, любовь, твое сиянье Над всеми, кто погиб, любя! Блажен, кто ведал посмеянье, И стыд, и гибель — за тебя!Или вот так:
Я знаю, что тайные руны Решили: быть близкими нам, И в теле моем полнозвучные струны Ответствуют тайно желаний твоих потаенным струнам. В пределах безмерного мира Нас сблизила темная власть, И наши два тела — единая лира, Которой коснулась дрожащими пальцами грозная страсть. Я вздрогну — ответишь ты дрожью, Я вскрикну — ты стонешь в ответ. Я чту в нашей слитности истину Божью, Сцепляя объятья, покорно приемлю нездешний ответ. И в миг, как вершающий трепет Мученьем сжимает мне грудь, Я слышу твой радостно сдавленный лепет: — Все кончено, кончено, милый, мой милый, останься, побудь!