Русские куртизанки
Шрифт:
Если Брюсов стоял над миром, скрестив руки на груди, то Бальмонт этими руками ужасно своевольничал и даже где-то похабничал:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, Из сочных гроздий венки свивать. Хочу упиться роскошным телом, Хочу одежды с тебя сорвать! Хочу я зноя атласной груди. Мы два желанья в одно сольем. Уйдите, боги! Уйдите, люди! Мне сладко с нею побыть вдвоем! Пусть будет завтра и мрак, и холод, Сегодня сердце отдам лучу. Я буду счастлив!Явившись к «Грифу», он оказался вовсе не таким, как его воображала Нина: не Вакх, не сатир, не фавн — всего-навсего невысокий господин с острой рыжей бородкой и незначительным лицом. Бальмонт сбросил пальто, посмотрел на растерянную его незначительностью хозяйку…
Но если он не произвел впечатления на Ниночку, то она-то немедленно зацепила какую-то струну в многозвучной душе маэстро!
— Вы мне нравитесь! — провозгласил он. — Я хочу вам читать стихи!
Удостоил награды…
«Он стоял посреди комнаты точь-в-точь в той же позе, как на ехидном портрете Серова, краснея рубиновым кончиком носа, вызывающе выдвинув нижнюю губу, буравя блестящими зелеными остриями маленьких глазок. Петух или попугай.
«Спустите штору. Зажгите лампу».
Спустила. Зажгла.
«Теперь принесите коньяку».
Принесла.
«Теперь заприте дверь».
Не заперла, но плотно затворила.
«Теперь… (он сел в кресло) встаньте на колени и слушайте».
Я двигалась совершенно под гипнозом. Было странно, чего-то даже стыдно, но встала и на колени.
В первый раз в его чтении зазвучали убедительной силой вкрадчиво, соблазнительно то безнадежно-печальные, то не договаривающие чего-то самого главного, то шуршащие, как камыши, то звенящие, как весенние ручьи, — пленительные строфы. Раня, волнуя, муча, радуя.
Будем, как солнце, всегда молодое, Нежно ласкать огневые цветы. Счастлив ли? Будь же счастливее вдвое, Будь воплощеньем внезапной мечты!Читать Бальмонта одно, слушать — совершенно другое. Он читал с вызовом. Разбрасывая слова, своеобразно ломая ритм, в паузах нервно шурша листочками записной книжки (с ней он не расставался), крепко закусывая нижнюю губу необыкновенно острым белым клыком.
Пауза — и опять звенящие, рвущиеся нити, шуршание крыльев, журчание весенних ручьев. Через мою голову время от времени рука поэта тянулась к рюмке. Я, сохраняя неудобную позу, едва успевала ее наливать. И бутылка пустела…»
Вся их короткая связь, которая вскоре началась, — словно это чтение стихов: Нина стоит на коленях, он через ее голову тянется к бутылке. Вообще, честно, все ее последующие связи с тремя великими, один за одним, поэтами: Бальмонтом, Белым, Брюсовым — именно такая картина: Она стоит на коленях, Он тянется через ее голову к бутылке, кресту, револьверу, шприцу с морфием… не суть важно — но поза ее была неизменна.
Строго говоря, Бальмонту, который влюблялся, по словам В. Ходасевича, «во всех без изъятия», было безразлично, кто стоит на коленях перед ним и кто ему подает коньяк: Нина Петровская, NN, AA, BB, CC… У него было столько любовниц (одна за одной, одновременно — по-всякому!), что они давно уже свились перед его взором в некий «звездный хоровод»:
Я заглянул во столько глаз, Что позабыл я навсегда, Когда любил я в первый раз И не любил — когда? Как тот севильский Дон-Жуан, Я — Вечный Жид, минутный муж. Я знаю сказки многих стран И тайну многих душ. Мгновенья нежной красоты Соткал я в звездный хоровод. Но неисчерпанность мечты Меня зовет — вперед. Что было раз, то было раз, Душе любить запрета нет. Хочу я блеска новых глаз, Непознанных планет. Волненье сладостной тоски Меня уносит вновь и вновь. И я всегда гляжу в зрачки, Чтоб в них читать — любовь.Бальмонт предложил Нине любовь стремительную и испепеляющую. Отказаться было никак невозможно. Она уверила себя, что тоже влюблена, но эта «испепеляющая страсть» оставила в ней горький осадок. Прежде всего оттого, что Бальмонт в глубине души своей оказался таким же респектабельно-буржуазным, как ее муж (бедная девочка Ниночка, она всю жизнь будет натыкаться именно на таких мужчин… прежде всего потому, что все мужчины одинаковы, и женщины гораздо больше способны на безумства, чем эти роковые папильоны, вроде бы стремительно летящие на огонь, желающие сгореть в нем, а на самом деле, душою, предпочитающие порхать вокруг тепленького и безопасного домашнего камелька).
«Бальмонт, накуролесивши за зиму, буржуазно уезжал с семьей куда-то на Балтийское море, кажется, в Меррекюль». Ниночка обиделась и разговорилась о том, что он ее не любит, что она хочет всего или ничего… Ну, о чем говорят обычно все женщины. Бальмонт тоже обиделся ее неготовностью к жертве ради него:
Так скоро ты сказала: «Нет больше сил моих!» Мой милый друг, так мало?! Я только начал стих. Мой стих, всегда победный, Желает красоты. О друг мой, друг мой бедный, Не отстрадала ты. Еще я буду в пытке Терзаться и терзать. Я должен в длинном свитке Легенду рассказать. Легенду яркой были, О том, что я — любовь, О том, что мы любили, Как любим вновь и вновь. И вот твоих мучений Хочу я как моих. Я жажду песнопений, Я только начал стих.Нина прекрасно понимала: ей нужно или стать спутницей Бальмонта в его «безумных ночах», бросая в их чудовищные распутно-пьяные костры всю себя, с телом и душой, по крайней мере, перейти в его свиту, сделаться при Бальмонте этакой «женой-мироносицей», дышать только им, говорить только о нем, следовать по пятам его триумфальной колесницы… Вся штука в том, что эта самая колесница ей уже вовсе не казалась триумфальной. Можно было, конечно, сделаться просто так — светской знакомой, но Бальмонт ее не отпускал, он твердил о какой-то дружбе, о долге, и долг этой дружбы почти против воли обязывал Нину еще какое-то время «вовлекаться в бальмонтовский оргиазм» как дома, так и в каких-нибудь дешевеньких гостиничках — «в пространствах», как предпочитал выражаться ее любовник.
Впрочем, в конце концов и ему это надоело — прежде всего потому, что он понял: барышне по сердцу другой. Предпочтения ему другого он перенести не мог (да и кто смог бы?!), а потому сделал хорошую мину при плохой игре: якобы он первый решил расстаться с не оценившей его Ниной Петровской. Довольно!
Я был вам звенящей струной, Я был вам цветущей весной, Но вы не хотели цветов, И вы не расслышали слов. …Когда ж вы порвали струну, Когда растоптали весну, Вы мне говорите, что вот Он звонко, он нежно поет. Но если еще я пою, Я помню лишь душу мою, Для вас же давно я погас, Довольно, довольно мне вас!