Русские куртизанки
Шрифт:
— Да не помню я! — взрывалась Ниночка. — Не пом-ню! Это было давно, давно, давно… — И словно подводила жирный черный знаменатель под прошлым: — И это было не со мной!
Свою жизнь несостоявшаяся невеста неизвестного жениха начинала исчислять не с момента рождения (она настолько плохо его помнила, что всегда путалась в годах своих, а может быть, просто-напросто их скрывала), а со дня встречи с молодым зажиточным москвичом Сергеем Соколовым (Кречетовым, таков был у него псевдоним), который охотно тратил свои немалые деньги на содержание издательства «Гриф» и на издание одноименного альманаха. Именно он увел девочку Ниночку из родительского дома — да нет, не под проклятия родителей, а с немалого их одобрения, потому что был, повторимся, состоятелен и производил впечатление почтенного человека. При этом шалой и неуравновешенной девочке Ниночке сначала с ним было вовсе не скучно, потому что Соколов по молодости лет был подвержен модным в начале XX века метаниям и исканиям, обожал магические слова «символизм» и «декадентство» и вел знакомства с самым широким кругом этих самых
Ей хотелось жить так, чтобы трепетать каждым нервом, всем существом своим! Дух бродяжничества жил в ней от рождения; она ненавидела скопление бесполезных предметов, всякого рода «имущества», не служащего насущным потребностям человека.
Ей хотелось влюбиться и дышать одной любовью. Любовь открывала для человека творческого — а Ниночка считала себя человеком творческим и даже что-то там пописывала, какие-то рассказики, какие-то статеечки, более или менее миленькие или противненькие, чистенькие или грязненькие… — любовь, стало быть, открывала прямой и кратчайший доступ к неиссякаемому кладезю эмоций. Достаточно влюбиться — и человек становился обеспечен всеми предметами первой лирической необходимости: Страстью, Отчаянием, Ликованием, Безумием, Пороком, Грехом, Ненавистью и т. д. Поэтому все и всегда были влюблены: если не в самом деле, то хоть уверяли себя, будто влюблены; малейшую искорку чего-то, похожего на любовь, раздували изо всех сил. Недаром воспевались даже такие вещи, как «любовь к любви».
К изумлению своему, Нина поняла однажды, что жить с издателем — это почти то же самое, что жить с чиновником. Соколов любил безумства чужие, но сам безумствовать не любил. Он был занят корректурами, встречами с авторами и критиками, беседами, выбором обложки для номера альманаха, всякой такой скучнятиной. В представлении Нины он весь был, как их квартира в Москве на Знаменке: ничем не одухотворенная, бесстильная, с вещами дурного вкуса, купленными без любви. Тогда Нина еще не знала, что мужчину одухотворяет женщина, так же как хозяйка одухотворяет свой дом. Впрочем, она никогда не научится одухотворять свое жилье, а вот мужчин… да, с мужчинами это у нее получится! Пока же дни ее проходили, точно под стеклянным колпаком, откуда мало-помалу выкачивают воздух, как напишет она потом в своих воспоминаниях, процитировав чудовищно точный и страшный образ, придуманный одним из ее прежних литературных знакомцев, Евгением Замятиным…
Природа иногда наделяет некоторых женщин особым даром воздействия на мужчин: к их высшему духовному таланту женщины эти пробиваются через потребности, которые в обществе принято считать низменными, — через чувственность, похоть, плотские желания. Именно такой была Нина Петровская, и она бессознательно принялась искать родную душу в той толчее, которая творилась в доме ее мужа, нащупывать эту душу своими тоненькими, всегда холодными пальчиками. Нина вообще была тоненькая, бледненькая, не слишком-то хорошенькая, словно только что проснувшаяся после долгого и страшного сна, с тревожными глазами, припухшим ртом и прелестными, темными, вьющимися волосами, довольно коротко стриженными и красиво струящимися вокруг лица, однако зов плоти, который она источала всем существом своим, которым была наделена от природы, — этот зов безошибочно слышался мужчинами, особенно теми, в которых было хоть что-то от фавна. Как выразился однажды — весьма безапелляционно! — Ломброзо, «эротизм является у многих женщин центром, вокруг которого группируются прочие особенности их преступной натуры». В соответствии с этими «особенностями» Ниночка потихоньку безобразничала с многочисленными поэтами и прозаиками, которые вечно толпились в большой и «ничем не одухотворенной» квартире Соколова. Иногда безобразия эти вырывались в случайные нумера случайных гостиниц — да и характер они носили случайный, именно что от слова «случка», и были не более чем данью разрушительной моде начала прошлого столетия, когда супружеская верность считалась объектом публичных осмеяний, невинность — всего лишь поводом для скорейшей дефлорации, а любовь должна была начинаться вечером и заканчиваться утром, когда в свои права вступал слякотный и ветреный ноябрьский день. Отчего-то в восприятии Нины Петровской всякий день был непременно ноябрьским, слякотным, омерзительным, испытать подобие счастья она могла только ночью, без разницы, проходила ли эта ночь за рюмкой коньку и в папиросно-ресторанном дыму-аду-чаду или в какой-нибудь
«Странная пустынность тяготела над моей жизнью. Вероятно, где-то так же томились близкие мне по муке небытия, — но как было докричаться до них, как разузнать в толпе те лица, которым суждено потом неизгладимо врезаться в пейзаж моего личного существования? Иногда мне казалось: вот уйду в сумерках, потону в оснеженных переулках и где-то там, под одиноким тоскующим фонарем, под нависающими ветвями, — встречу… кого… — не знаю… Что будет за встречей… — тоже не знаю. Ах, пусть все, что угодно, только не это!»
Она много читала, знала от доски до доски «всю новую литературную проповедь», и больше всего томил ее мысли Брюсов. Со своим альманахом «Скорпион» Брюсов был издательским соперником «Грифа»-Соколова — и скандально известным поэтом, к которому с легкой руки знаменитого критика-негативиста-ниспровергателя-эпатажника Акима Волынского (на самом деле он не был ни Акимом, ни Волынским, что не мешало ему быть возлюбленным столь же эпатажной Зинаиды Гиппиус) приклеилась этикеточка — «декадент».
Тень несозданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене. Фиолетовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко-звучной тишине. И прозрачные киоски, В звонко-звучной тишине, Вырастают, словно блестки, При лазоревой луне. Всходит месяц обнаженный При лазоревой луне… Звуки реют полусонно, Звуки ластятся ко мне. Тайны созданных созданий С лаской ластятся ко мне, И трепещет тень латаний На эмалевой стене.Никто ничего в этом стихотворении не понимал, прежде всего эти «латания» с их какими-то там лопастями были не то чушью, не то гениальностью, но именно в этой непонятливости крылась тайная сила Брюсова. Он смотрел на мир свысока, словно и впрямь был «вождь земных царей и царь», словно не образа ради, а про себя написал стихотворение «Ассаргадон»:
Кто превзойдет меня? Кто будет равен мне? Деянья всех людей — как тень в безумном сне, Мечта о подвигах — как детская забава! Я исчерпал тебя до дна, земная слава!Ниночка относилась к нему тревожно и смятенно, ибо слава его во многом была скандальна и баснословна:
«Офицеры, адвокаты, разжиренные спекулянты, модные актеры и т. п. — вся эта нечисть, питавшаяся гноем эпохи перед 1905 годом, так и была уверена, что Брюсов ест засахаренные фиалки, по ночам рыскает по кладбищенским склепам, а днем, как Фавн, играет с козами на несуществующих московских пастбищах!..»
Как-то раз Ниночке привелось мельком встретиться с Брюсовым в доме известной спиритки А.И. Бобровой.
Он появился — «в воспетом поэтами двух поколений глухо застегнутом черном сюртуке, нездешний такой и такой земной, преувеличенно корректный, светский. Совершенно не гармонируя с остальным обликом, „острым, как меч“, из-под углевых черных дуг, сурово сросшихся на переносье, сияли золотисто-черные, совсем „собачьи“ глаза. Жующие, сонно булькающие чаем с лимоном старики и старушки съежились, точно от сквозняка, заморгали совиными глазками, зашуршали, зашелестели, подняли головы… Я ушла с огорченным сердцем. Я могла бы процитировать ему два его сборника целиком, а он на меня взглянул мельком, как на стену!»
Пожалуй, именно оскорбленное самолюбие заставляет женщин частенько совершать поступки, о которых они потом если и не жалеют, то очень недоумевают. В частности, самолюбие, оскорбленное одним мужчиной, заставляет их поспешно отдаваться другому… или другим. Именно это и произошло с нашей героиней.
«Другой» не замедлил возникнуть в доме ее супруга. Для разнообразия это оказался не какой-нибудь там рифмоплет, а знаменитый, находящийся на вершине славы Константин Бальмонт — «причудливый капризник, самодержавно разрешающий все идейные и практические затруднения, органический житель вершин».