Русские куртизанки
Шрифт:
— Откуда мне знать? — произнесла чуть ли не с зевком. — Конечно, коли ты велишь, Като, я узнаю об сем в два счета.
— Неужто в два? — усмехнулась императрица. — Нет, так дело не пойдет! Мне подробности надобны.
— А, стало быть, велишь? — воодушевилась Прасковья.
— Велю! — отчаянно махнула рукой Екатерина, и уже ближним вечером предмет сего разговора был отведен на обследование к лейб-медику Роджерсону, а вслед за этим Прасковья со всей ответственностью приступила к исполнению государственного задания, и если Васильчиков и был несколько изумлен, обнаружив, что прелести «первой отведывательницы блюд дворцовой кухни» (это прозвище очень скоро пристанет к Прасковье как банный лист) ему уже знакомы, то у него хватило ума сохранить это открытие при себе и отдаться делу со всем старанием, поскольку не так уж прост был наш герой и отлично понимал, что два события — подарок императрицы и визит «пробир-статс-дамы» — меж собою тесно связаны.
Наутро Прасковья досконально описала помирающей от любопытства Като стати и манеры Васильчикова, а вечером Александра ввели, одетого в шлафрок и с томиком Вольтера в руках, в опочивальню императрицы. Предполагалось, молодой человек явился почитать ей на ночь кой-каких творений великого циника… до чтения, увы, дело не дошло, и какое же счастье, что Екатерина Алексеевна еще в бытность свою великой княгиней много чего, Вольтерову перу принадлежащего, прочла, а не то так бы ей и оставаться незнакомой с его творчеством!
Ну что ж, наутро Екатерина вышла из опочивальни в прекрасном настроении, однако его мало кто разделил. Может быть, потому, что никто, кроме нее, не провел с Васильчиковым ночи. Барон Сольмс доносил своему повелителю:
«Я видел этого Васильчикова и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы. Это человек среднего роста, смуглый и довольно красивый. Он всегда был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет… Большинство состоящих при дворе относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех большой переполох. Они ходят как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым — он им покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он иметь значение, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит. Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме только праздники да увеселения».
Ах, кабы знали придворные, которые «ходили как в воду опущенные», что Васильчиков — только первое звено в той длинной-предлинной череде фаворитов, которых будет при русском дворе видимо-невидимо, считано-несчитано…
Васильчиков ни в постели императрицы, ни при дворе не задержался. Как выражались на сей счет люди образованные, saltavit et placuit: выскочил и успокоился, — вдобавок удалившись от двора очень богатым человеком и удачно вскоре женившись. Однако и Орлов, спохватившийся и готовый на все ради того, чтобы вернуть любовь и доверие императрицы, своего не добился. На небосклоне взошла новая звезда — появился Григорий Александрович Потемкин…
Еще в самые молодые года этот человек не раз говорил друзьям, что ему лишь бы только стать первым, а будет ли он генералом или архиереем, значения не имеет. Ну что ж, он побывал генералом… правда, насчет архиерея вышло с точностью до наоборот, однако тоже вполне весело.
Кстати, не все так просто! Потеряв по неосторожности фельдшера-коновала глаз, Потемкин едва не ушел в монастырь! Некоторые уверяют, что даже ушел-таки — в Александро-Невский, но оттуда его извлекла императрица, вызвала в Петербург, дала чин генерал-адъютанта… et cetera, et cetera…
Этих двух великих людей привлекла друг к другу судьба. Потемкин был среди участников знаменитого переворота 1762 года, так что и ему, как, впрочем, и Григорию Орлову (хотя и не в такой степени!), императрица оказалась обязана троном, тем паче что служил-то Потемкин в Ропше, как раз там, где «скончался от удара» злосчастный Петр Федорович. Потом Потемкин был послан в Швецию с донесением королю Густаву о свершившейся перемене власти, вернулся, получил пост обер-секретаря Синода… здесь-то и настигла его потеря глаза, что он воспринял как самый мрачный знак судьбы и решил уйти от мира.
Историк пишет: «Целых восемнадцать месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием».
Но еще больше исполнили они глубокомысленным интересом к судьбе Потемкина государыню императрицу, которая давно уже положила на него глаз (ну никуда не деться от каламбуров!), ибо, несмотря на увечье, Григорий Александрович был чрезвычайно хорош собой, а черная повязка придавала ему вид интригующий и до того волнующий, что императрица слишком часто начала видеть сего подданного своего в грешных снах. И, натурально, захотела, чтобы сны сии стали явью.
Вернуть потерянного к мирской жизни было само собой понятно кому поручено. Однако Потемкин дом свой держал на запоре и никого туда не пускал, дверей никому не отворял. Но слаб человек, а зов плоти силен. Потемкин был от природы одарен мощным мужским началом (да и концом, каким надо, добавим от себя, стыдливо потупясь!) и бороться с собственной натурою долго не мог. Графиня Прасковья Брюс справедливо рассудила, что всякая крепость рано или поздно сдается, а потому по ночам, когда бес искушает человека всего сильнее, принялась ездить мимо дома Потемкина взад и вперед, и бомбардировала его нежными записочками, и высаживала десант на крылечко, и приникала к двери, сладострастно мурлыча в щелку и умоляя отворить, отворить, отворить…
Ну да, слаб человек, а бес силен! Потемкин в несчитано который раз подтвердил сию истину, однажды открыв-таки дверь Прасковье и немедленно очутившись в ее объятиях. Придя в неописуемый восторг при знакомстве с могучей оснасткой сего Циклопа, а пуще — от галантности и неутомимости его, графиня Брюс чуть живая воротилась утром во дворец и немедленно рухнула на первое попавшееся канапе: ноги ее не держали. Поглядев на ее нацелованный рот и заглянув в счастливые, затуманенные глаза, Екатерина принялась хохотать:
— О, вижу, что ты довольнехонька!
— Ты тоже будешь довольнехонька! Я ему не нужна, что я, так, блуд почесать. Он к тебе имеет склонность не токмо телесную, но и сердешную! — смело посулила Прасковья, которая была в своем роде очень недурным психологом, — и оказалась пророчицей.
Страсть вспыхнула пуще огня-пламени, и недоброжелатели сулили Прасковье скорую отставку с ее приятной и полезной должности пробир-статс-дамы: мол, никто, кроме Потемкина, Екатерине не нужен и впредь не понадобится. Однако графиня Брюс только хихикала да щурилась: она как никто другой знала свою дорогую подругу Като! Это была совершенно особая женщина. Как выразится в свое время превеликий знаток женской природы и психологии, матерщинник и охальник, глумец и кощунник, мудрец и стихоплет Иван Семенович Барков: