Русские мыслители

Берлин Исайя

В течение восемнадцатого и на заре девятнадцатого сто­летий русское самодержавие ритмически чередовало гнет и милосердие. Так, Екатерина Великая поняла: ярмо ста­новится избыточно тяжким, а положение вещей близится к настоящему варварству — и ослабила узду незыблемого дес­потизма, стяжав заслуженные похвалы от Вольтера и Гримма. В итоге началось чересчур уж бурное брожение умов, чересчур уж громко зазвучали недовольные голоса, чересчур уж много образованных людей начали сравнивать российскую и запад­ную жизнь — и сравнение оказалось не в пользу России. Екатерина почуяла неладное; Французская революция испу­гала ее окончательно; крышка захлопнулась опять. Правление снова сделалось непреклонным и гнетущим.

Состояние дел едва ли улучшилось в царствование Алек­сандра I Благословенного. Подавляющее большинство русских продолжало жить во мраке феодализма; слабое

и, в целом, невежественное священство не имело особого нравственного влияния, а несметная рать верноподдан­ных и, временами, вовсе не бестолковых бюрократов крепко держала в узде строптивых крестьян, роптавших все больше и больше. Меж угнетателями и угнетаемыми существовала тонкая смягчающая прослойка: образованный обществен­ный класс, говоривший преимущественно по-французски и отлично сознававший, сколь невероятна была пропасть, раз­делявшая западную жизнь — какой она мнилась просвещен­ному русскому, — и жизнь рядового российского сельчанина. В большинстве своем представители этого класса весьма остро ощущали различие между справедливостью и несправедливо­стью, цивилизованностью и варварством — но также пони­мали: слишком трудно переменить окружающие условия; а вдобавок, помнили: самодержавие — опора и твердыня, которую могут опрокинуть и развалить любые реформы. Многие мыслящие русские то заканчивали циническим крас­нобайством на вольтеровский лад — исповедуя либераль­ные убеждения, однако не забывая сечь своих крепостных розгами, — то впадали в благородное, красноречивое и безыс­ходное отчаяние.

Положение изменилось после наполеоновского нашест­вия, разом толкнувшего Россию прямо в Европу. Едва ли не в одночасье Россия обнаружила, что выступает великой евро­пейской державой, осознала свою сокрушительную мощь, впечатлявшую всех и вся и принимавшуюся европейцами с немалым ужасом и превеликой неохотой — Россию рассмат­ривали как нечто не просто равное Европе, но превосходящее чисто грубой силой.

Блистательная победа над Наполеоном и вступление в Париж были столь же важны для истории русской мысли, сколь и Петровские реформы. Россия осознала себя единой нацией — причем не простой, а великой европейской, при­знаваемой именно в этом качестве; Россию прекратили счи­тать презренным сборищем варваров, кишащих за незримой Китайской стеной, «омраченных густой сению невежества»[184], неуклюже и неохотно подражающих иноземным образцам. Более того, поскольку долгая война с Наполеоном породила и огромный, длительный патриотический пыл, и — в итоге всеобщей борьбы за единое правое дело — возраставшее ощущение равенства сословий, известное число более-менее идеалистически настроенных молодых людей почувствовали: возникают новые связи меж ними и народом — связи, коих полученное ими воспитание само по себе не порождало. Рост патриотического национализма вызвал — это было неизбеж­ным его следствием — обостренное чувство ответственности за хаос и грязь, нищету и никчемность, жестокость и общую устрашающую неразбериху, царившую в России. Всеобщая нравственная неловкость распространилась даже на самых бесчувственных и бессердечных, самых закоснелых и полу­цивилизованных представителей правившего класса.

III

Имелись и другие обстоятельства, способствовавшие этому чувству совокупной вины. Одним из них, навер­няка, было случайное (чисто случайное) совпадение: рус­ский литературный романтизм оживился и расцвел одновре­менно со вступлением России в Европу. Среди главнейших романтических учений (родственных утверждению, что история движется согласно распознаваемым законам или правилам, а народы суть не простые человеческие скопища, но единые «организмы», развивающиеся «органически», а не механически и не произвольно) имеется заповедь, гласящая: все на свете является тем, чем является, и там, где явля­ется, и тогда, когда является, лишь постольку, поскольку все на свете служит единой вселенской цели. Романтизм разви­вал мысль, утверждавшую: не одни лишь отдельные личности, но целые сообщества, и не одни лишь сообщества, но целые учреждения — государства, церкви, цехи, гильдии, — короче говоря, любые объединения, даже создававшиеся с явно малозначащей, зачастую вообще мелкой житейской целью, наделяются, в конце концов, собственной душой, о наличии которой и сами навряд ли подозревают. Осознание этого наличия и должно зваться истинным просвещением.

Школа мысли, говорящая, что всякий человек, всякая страна, раса, всякое учреждение имеют собственную, непо­вторимую, неотъемлемо присущую цель и задачу — органи­ческую составную часть более обширной цели, стоящей перед всемирным бытием, — и что уже простым осознанием своих задач они участвуют во всемирном движении к свету и свободе, — эта школа мысли являлась некой светской раз­новидностью давних вероучений и оставляла глубокий след в молодых русских умах. Вышеизложенный взгляд усваивали охотно по двум причинам: одна была вполне приземленной, политической, а другая — возвышенно духовной.

Приземленной причиной оказалась неохота, с которой русские власти дозволяли подданным ездить во Францию: эту страну считали — особенно после 1830-го — хронически революционной, склонной к непрекращающимся мятежам, кровопролитию, насилию; тяготеющей к хаосу. И напротив: Германия мирно покоилась под пятой весьма благообраз­ного деспотизма. Естественно, молодых русских поощряли к обучению в германских университетах, где можно было основательно усвоить гражданские добродетели, должен­ствующие — так думали — сделать студентов еще более пре­данными слугами российского самодержавия.

Впрочем, итог оказался прямо противоположен ожидав­шемуся. В тогдашней Германии столь махровым цветом цвело тайное преклонение перед Францией, образованные немцы столь пылко восхищались идеями вообще, а идеями фран­цузского Просвещения в частности — будучи неизмеримо более правоверными их приверженцами, нежели сами фран­цузы, — что юные российские Анбхарсисы, исправно отправ­лявшиеся в Германию, заражались опасным вольнодумством гораздо сильнее и страшнее, чем заразились бы им в Париже, где ранние годы царствования Луи-Филиппа текли беспечно и легкомысленно. Едва ли правительство Николая I способно было догадаться, что собственными руками роет себе глу­бокую яму.

Если вышеописанное обстоятельство сделалось первой причиной романтического брожения умов, то вторая при­чина явилась его прямым последствием. Молодых русских, либо очутившихся в Германии, либо начитавшихся немецких книг, обуяла простая мысль: коль скоро, как утверждают убеж­денные французские приверженцы папства и германские националисты, Французская революция и упадок, за нею пос­ледовавший, были бичом Божиим, карой, ниспосланной отс­тупникам от исконной католической веры и обычаев, то уж русские-то, безусловно, свободны от этих грехов — поскольку, хоть и несметны другие русские пороки, а все же револю­цией Россию не покарали. Германские историки-романтики с особенным жаром твердили: западное общество клонится к закату из-за своего скептицизма, рационализма, матери­ализма, презрения к собственному духовному наследию; однако немцев, избегнувших этой прискорбной доли, над­лежит рассматривать в качестве народа свежего и юного, чьи обычаи не испорчены подобием давнеримского нравствен­ного разложения — рассматривать в качестве народа поис­тине варварского, но прыщущего свирепой жизненной силой и готового принять выморочное наследие, выпадающее из хилых французских рук.

Русские всего лишь двинули эту школу мысли немного дальше. Они резонно рассудили: ежели юность, варварство и недостаток образования суть залоги славного и блистатель­ного грядущего, то у России куда больше надежд на него, чем у Германии. Вполне естественно, потоки германских роман­тических разглагольствований о немецкой непочатой поч­венной мощи, о неиспорченном немецком языке, хранящем нетронутую изначальную чистоту, о юном, полнокровном немецком народе, якобы стремящемся противоборствовать «растленным», латинизированным западным нациям, едва стоящим на ногах, обрели в России воодушевленных слу­шателей и последователей. Мало того, они подняли волну «социального идеализма», захлестнувшую все общест­венные классы — от начала 1820-х и почти до середины 1840-х годов. Единственно достойной человеческой зада­чей считалась борьба за идеал, коему соответствовала «внут­ренняя сущность» отдельно взятого человека. Это миро­воззрение не могло основываться на ученом рационализме (как наставляли французские материалисты восемнадцатого столетия), — ибо думать, будто жизнью правят механические законы, значило заблуждаться.

Еще худшим заблуждением было бы предполагать, будто научные дисциплины, опирающиеся на исследование предме­тов неодушевленных, применимы к разумному управлению человеческими существами, к повсеместному, всемирному обустройству их жизни. Долг людской состоял в совершенно ином: понять само строение бытия, распознать его движу­щие силы, первоосновы всего сущего, проникнуть в мировую душу (богословское и мистическое понятие, которое после­дователи Гегеля и Шеллинга изукрасили рационалистичес­кими терминами), постичь сокрытый «внутренний» замы­сел вселенной, уразуметь свое место в ней — и действовать соответственно.