Русские мыслители

Берлин Исайя

Задачей философа было расслышать поступь истории — точнее, того, что несколько загадочно именовалось «Идеей» — и сказать, куда именно история уносит человечество. История мерещилась русским некой исполинской рекой, чей истин­ный бег может быть заметен и понятен только избранным, способным к сосредоточенному, отрешенному созерцанию. Сколько ни созерцай окружающий мир, а не постигнешь, в какую сторону влечет народы подспудный Drang — подводное течение. Чтобы постичь его, нужно полностью слиться с ним; еще нужно развивать и собственную личность, и окружающее общество — сообразно верной оценке духов­ных устремлений, присущих большему «организму», частью которого твоя личность числится. На вопрос о том, как рас­познать упомянутый организм — определить, что же он, соб­ственно, собою представляет, — многочисленные метафизики, основатели главнейших романтических философских школ,

отвечали по-разному. Гердер объявил: этот «организм» — духовная культура, или образ жизни; римско-католические penseurs отождествляли его с жизнью христианской церкви; а Фихте—несколько туманно, и затем Гегель—уже недвусмыс­ленно — провозгласили его национальным государством.

Вся «органическая» школа мысли ратовала против иссле­довательского метода, излюбленного предшествовавшим, восемнадцатым веком, и предполагавшего химическое раз­ложение на составные частицы — конечные, далее не дели­мые атомы — применительно и к неодушевленной материи, и к общественным учреждениям. Такой метод признали непригодным. Великим новым понятием сделался «рост» — новым, поскольку применяли его далеко за рамками науч­ной биологии; дабы уразуметь, что именно понимается под «ростом», человеку надлежало обладать особым внутренним чутьем, дарующим способность проницать мысленным взо­ром высшие слои неземного бытия, подсознательно чувство­вать неосязаемые силы, благодаря которым вещь или поня­тие развивается так, а не иначе — не посредством простого прибавления мертвых частиц, но с помощью недоступного разуму, сокрытого действия, дарующего жизнь. Подобная восприимчивость предполагает провидческую остроту духов­ного зрения, особое чувство «потока жизни», «исторических сил», извечных начал, работающих в окружающей природе, в искусстве, в человеческих отношениях — иначе говоря, способность ощущать присутствие творящего, жизнедат- ного Духа, незнакомого эмпирическим наукам, способность по мере сил постигать Его сущность.

IV

Это и было стержнем политического романтизма, от Берка до наших дней, источником несчетных жарких спо­ров, доводов, направленных и направляемых против либе­ральных реформ и любых попыток искоренить общественное зло рассудочными, рациональными способами — поскольку последние основываются на мировоззрении чисто механи­ческом. Природа общества и пути его развития толковались по усмотрению. Программы, выдвигавшиеся французскими энциклопедистами и германскими последователями Лес- синга, отвергались, как Прокрустовы потуги представить общество некой амальгамой неодушевленных частиц, некой машиной — вопреки тому, что общество есть живое, трепе­щущее целое.

Русские оказались весьма восприимчивы к этим рассужде­ниям, увлекавшим одновременно и в реакционную, и в про­грессивную стороны. Верили: история и жизнь вообще подобны реке; бесполезно и опасно грести против течения или перегораживать поток плотинами; с этой рекой возможно только слиться воедино — согласно Гегелю, при помощи раз­нообразной, логической, разумной деятельности, свойствен­ной Духу; согласно Шеллингу — интуитивно, при помощи воображения или некоего наития, силой коего и мерится гений человеческий: отсюда возникают мифы и верования, искусства и науки. Это уводило в консервативном направле­нии: следовало избегать всего аналитического, рассудочного, эмпирического — всего, основанного на естественнонауч­ных опытах. С другой стороны, человек мог провозгласить: я слышу родовые муки, длящиеся в земных глубинах, они сопутствуют появлению нового мира. Человек слышал — человек ведал, — что «земная кора» устарелых учрежде­ний готова треснуть, вздымаемая глубокими и трудными вздохами Творящего Начала. Если человек искренне верил в это, значит человек, будучи разумен, готовился рискнуть и отождествить себя с делом революции — поскольку иначе революция смела бы и его самого. Все в космосе числилось «прогрессивным», все пребывало в движении. И ежели гря­дущее грозило окружавшей вселенной взрывом, распадом на осколки, необходимым для новой формы существования, было бы глупо не принять участия в этом насильственном и неотвратимом процессе.

По этому поводу среди германских романтиков, осо­бенно приверженцев Гегеля, возник раскол; германцы двину­лись в обоих направлениях, а за ними исправно потянулись русские — ибо Россия, по сути, всецело зависела от немец­кой академической мысли. Однако на Западе подобные идеи преобладали уже долгие годы — умопостроения и теории философские, социальные, богословские, политические начали сталкиваться и вступать в непримиримые проти­воречия по меньшей мере начиная с эпохи Возрождения; их борьба становилась очень разнообразной и запутанной — складываясь в общий процесс богатой умственной деятель­ности, причем ни единая идея, ни единое суждение не могли невозбранно властвовать умами хоть сколько-нибудь продол­жительное время. В России же было иначе.

Одно из огромных различий меж землями, где преоб­ладали Православная и Католическая Церкви, заключалось в том, что первая не знала ни эпохи Возрождения, ни Рефор­мации. Балканские народы оправдывали свою отсталость нашествием и владычеством турецких завоевателей. Но Рос­сии жилось лишь немногим лучше. В России не существовало постепенно ширящегося, грамотного, образованного класса, который понемногу связывал бы воедино — и общественно и умственно — наиболее и наименее просвещенные народные слои. Пропасть, отделявшая безграмотных и невежествен­ных мужиков от людей, умевших читать и писать, оставалась в России шире, чем в остальных европейских державах — ибо тогдашнюю Россию по праву считали европейской страной.

Очутись вы в московских и петербургских аристокра­тических салонах, обнаружили бы: число и разнообразие обсуждающихся идей — политических и общественных — отнюдь не столь изобильно, сколь в Берлине или Париже, где интеллектуальная закваска бурлила и бродила. Бесспорно, тогдашний Париж числился великой культурной Меккой. Но даже Берлин мало чем уступал Парижу по части умствен­ных, богословских и художественных прений — вопреки нещадной прусской цензуре.

Вообразите себе положение российских дел, всецело определяемое тремя обстоятельствами: во-первых, наличием лишенного воображения, косного, мертвого правительства, занятого преимущественно угнетением подданных, про­тивящегося переменам — в основном оттого, что за ними вполне могли последовать перемены дальнейшие; правда, более разумные и чуткие члены правительства смутно созна­вали: реформа — причем коренная — относящаяся, допус­тим, к упразднению крепостного права или к улучшению правосудия и образования — и желательна, и неминуема. Вторым обстоятельством было положение огромной массы российского населения — притесняемых, бедных мужиков — угрюмо и нечленораздельно роптавших, но слишком явно слабых и разобщенных, чтобы внушительно постоять за себя. И, наконец, меж двумя упомянутыми классами существо­вала небольшая, хорошо образованная прослойка, на кото­рую глубоко влияли западные идеи, заставлявшие негодо­вать при виде окружающего; эти люди испытывали своего рода Танталовы муки, глядя на Европу и на великие новые движения — общественные и умственные, — развивавшиеся в европейских культурных средоточиях.

Разрешите повторить и напомнить, что над русской, равно как и над германской, почвой буквально витало в воз­духе романтическое убеждение: каждому человеку поручается свыше нечто определенное, лишь ему назначенное, и под­лежащее выполнению, — а человеку нужно только понять, какова именно его миссия. Этим порождалось всеобщее преклонение перед общественными и метафизическими идеями — возможно, в них видели этическую замену по­степенно угасавшей вере: тут возможно обнаружить извест­ное сходство с восторгом, который столетием ранее стали порождать во Франции и Германии возникавшие там и сям философские доктрины и политические утопии; люди искали новой теодицеи, незапятнанной связями с какими-либо опорочившими себя политическими или религиозными учреждениями.

А в русском образованном обществе к тому же наличест­вовало некое безвоздушное пространство — нравственное и умственное, — порожденное отсутствием светских тра­диций обучения, заложенных Ренессансом, поддерживае­мое и строгой правительственной цензурой, и преобладав­шей безграмотностью, и настороженной неприязнью, с коей воспринимались любые и всякие идеи, и поведением неуго­монной, зачастую ошеломляюще безмозглой бюрократии. При описанных обстоятельствах кое-какие идеи, состя­завшиеся на Западе со множеством иных доктрин и миро­воззрений, а победоносное первенство завоевывавшие только после яростной борьбы за существование и преобладание, оседали в одаренных русских умах, сплошь и рядом делая их едва ли не одержимыми, лишь потому, что ничего луч­шего и душепитательного по идейной части не отыскивалось. Обе столицы Российской империи маялись жгучей жаждой знаний — любых знаний, способных дать пищу уму; в обеих столицах процветали неслыханная искренность (временами превращавшаяся в обезоруживающую наивность) чувства, умственная свежесть, неудержимое желание участвовать во всемирных делах, тревожное осознание общественных и политических неурядиц, терзавших великую державу, — однако новые умонастроения почти неизменно оказывались бесплодными.

Имевшееся в наличии культурное богатство большей частью поступало из-за границы — навряд ли хоть одна- единственная политическая или общественная идея, бытовав­шая в России девятнадцатого столетия, родилась на русской земле. Допускаю: проповедь непротивления злу оказалась чем-то истинно русским — столь самобытным изложением христианского учения, что взгляды Льва Толстого приобрели силу новой идеи. Но в остальном, осмелюсь предположить: Россия не создала ни единой свежей идеи, общественной или политической; ничего, не коренившегося в одной из док­трин, когда-либо возникавших на Западе, — преимущест­венно, лишь десятью-двенадцатью годами раньше первого русского знакомства с ними.