Русские полководцы XIII-XVI веков

Борисов Николай Сергеевич

Вскоре ослабевший к весне лед начал давать трещины. Кое-где, не выдержав тяжести людей и боевых коней, он стал проваливаться. Первыми шли ко дну самые знатные, богатые рыцари: их тяжелые доспехи весили по два-три пуда. Упав с коня, рыцарь, закованный в латы, уже не мог подняться без посторонней помощи. Русские цепляли его крючьями и волокли по льду, точно санки с железными полозьями.

Глядя на все это, Александр, вероятно, испытал радость охотника, в капкан которого попала крупная дичь: поставив свое войско «на Узмени», в районе горловины, соединяющей Чудское и Псковское озера, он учитывал и то, что именно здесь лед всегда бывает более тонким, чем на самих озерах. Для крестоносцев это было самое что ни на есть «гиблое место». Именно сюда он и завлек их своим притворным отступлением. Русские преследовали отступавших рыцарей «семь верст по озеру до Соболицкого берега» (14, 37).

Победа Александра была полной. Около 500 немцев погибло в битве, а 50 знатных пленников он привел с собой во Псков, где встречен был колокольным звоном и всеобщим ликованием.

Значение этой победы Александра трудно переоценить. Вот что говорит о ней известный историк академик М. Н. Тихомиров: «В истории борьбы с немецкими завоевателями Ледовое побоище является величайшей датой. Эту битву можно сравнить только с Грюнвальдским разгромом тевтонских рыцарей в 1410 г. Борьба с немцами продолжалась и далее, но немцы никогда не могли уже нанести сколько-нибудь существенного вреда русским землям, а Псков оставался грозной твердыней, о которую разбивались все последующие нападения немцев» (62, 337).

Непосредственным результатом битвы на Чудском озере стало заключение договора между немцами и Псковом, согласно которому крестоносцы уходили из всех захваченных ими русских волостей и возвращали всех пленных. Со своей стороны, псковичи отпускали всех взятых Александром пленных немцев.

Впрочем, эти переговоры, по-видимому, уже мало интересовали Невского. Сделав свое дело, он вернулся в Новгород, а оттуда поехал к отцу, в Северо-Восточную Русь. Причины его срочного отъезда источники не освещают. Однако, по некоторым сведениям, Александр в 1242 или 1243 г. должен был поехать на поклон к Батыю вместе с другими русскими князьями (14, 37).

И все же главной ареной деятельности его по-прежнему оставалась новгородская земля. В 1245 г. он успешно действовал против литовцев, нападавших на ее южные области. Поскольку литовцы еще не имели в ту пору сильной великокняжеской власти, Александру пришлось иметь дело лишь с относительно небольшими отрядами, совершавшими набеги с целью грабежа сельских волостей. Для такого бойца, как Александр, они не представляли много чести. Но оставлять безнаказанными их набеги — или, по выражению летописца, «пакости» — он не собирался.

Словно ястреб за мышами, Александр принялся охотиться за этими не в меру осмелевшими мелкими хищниками. Как-то раз он на протяжении одного рейда «победил семь ратей» литовских князьков. «И начали они с того времени бояться имени его», — с удовлетворением заключает свой рассказ летописец (8, 435).

* * *

Слава отважного воина, которую стяжал Александр, защищая западные рубежи Руси, была лишь частью его заслуг перед Русью. Совершенно иначе, но не менее достойно он проявил себя как правитель обескровленной, разоренной татарами владимирской земли.

После кончины отца — вероятно, в начале 1247 г. — Александр и его младший брат Андрей отправились в ставку к Батыю. Во время этой поездки Батый проявил особый интерес к братьям Ярославичам, которым надлежало возглавить «русский улус».

Летописи не сохранили описаний приема русских князей в ханской ставке. Наши источники вообще до странности скупы на рассказы о жизни Орды. И все же в распоряжении историков есть два старинных повествования на эту тему. Автор первого из них — итальянец Джиованни дель Плано Карпини. В качестве посла римского папы Иннокентия IV он посетил Великого хана Гуюка в 1246 г. Второе сочинение о монголах принадлежит перу фламандца Гильома Рубрука. Монах из ордена миноритов, он был послан к монголам для проповеди христианства французским королем Людовиком IX в 1253 г.

Оба путешественника побывали в Монголии и благополучно вернулись в Западную Европу. Каждый из них написал подробные воспоминания об увиденном и услышанном в степях. Вот как описывает Гильом Рубрук свою встречу с Батыем.

«…Когда увидел двор Бату, я оробел, потому что, собственно, дома его казались как бы каким-то большим городом, протянувшимся в длину и отовсюду окруженным народами на расстоянии трех или четырех лье (13,5–18 км). И как в Израильском народе каждый знал, с какой стороны скинии должен он раскидывать палатки, так и они знают, с какого бока двора должны они размещаться, когда они снимают свои дома с повозок. Отсюда двор, на их языке называется ордой, что значит середина, так как он всегда находится посередине их людей, за исключением того, что прямо к югу не помещается никто, так как с этой стороны отворяются ворота двора. Но справа и слева они располагаются, как

хотят, насколько позволяет местность, лишь бы только не попасть прямо пред двором или напротив двора. Итак, нас отвели сперва к одному Саррацину (мусульманину. — Н. Б.), который не позаботился для нас ни о какой пище. На следующий день нас отвели ко двору, и Бату приказал раскинуть большую палатку, так как дом его не мог вместить столько мужчин и столько женщин, сколько их собралось. Наш проводник внушил нам, чтобы мы ничего не говорили, пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко… Затем он отвел нас к шатру, и мы получили внушение не касаться веревок палатки, которые они рассматривают как порог дома… Тогда нас провели до середины палатки и не просили оказать какое-либо уважение преклонением коленей, как обычно делают послы. Итак, мы стояли перед ним столько времени, во сколько можно произнести „Помилуй мя, Боже“, и все пребывали в глубочайшем безмолвии. Сам же он сидел на длинном троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по трем ступеням; рядом с Бату сидела одна госпожа. Мужчины же сидели там и сям направо и налево от госпожи; то, чего женщины не могли заполнить на своей стороне, так как там были только жены Бату, заполнили мужчины. Скамья же с кумысом и большими золотыми и серебряными чашами, украшенными драгоценными камнями, стояла при входе в палатку. Итак, Бату внимательно осмотрел нас, а мы его… Лицо Бату было тогда покрыто красноватыми пятнами. Наконец он приказал нам говорить. Тогда наш проводник приказал нам преклонить колени и говорить. Я преклонил одно колено, как перед человеком. Тогда Бату сделал мне знак преклонить оба, что я и сделал, не желая спорить из-за этого. Тогда он приказал мне говорить…» (2, 119–120).

Мужественный Рубрук и перед самим Батыем держался с достоинством. Некоторые выражения в его речи показались хану дерзкими. Однако он. сдержал ярость и ответил иронической улыбкой. Придворные, внимательно следившие за выражением лица своего повелителя, поняли смысл этой улыбки и «начали хлопать в ладоши, осмеивая нас», вспоминает Рубрук. Переводчик посла, хорошо знавший, чем могут окончиться такие «аплодисменты», оцепенел от страха. Однако Батый позволил монаху закончить свою речь. «Тогда он приказал нам сесть и дать выпить молока; это они считают очень важным, когда кто-нибудь пьет с ним кумыс в его доме. И так как я, сидя, смотрел в землю, то он приказал мне поднять лицо, желая еще больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение или признак, или за дурное предзнаменование, когда кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком. Затем мы вышли, и спустя немного к нам пришел наш проводник и, отведя нас в назначенное помещение, сказал мне: „Господин король просит, чтобы ты остался в этой земле (для проповеди христианства. — Н. Б.), а этого Бату не может сделать без ведома Мангу-хана (т. е. Великого хана в Монголии. — Н. Б.). Отсюда следует, чтобы ты и твой толмач отправились к Мангу-хану; а твой товарищ и другой человек вернутся ко двору Сартаха (сына Батыя. — Н. Б.), ожидая там, пока ты не вернешься…“ (2, 120).

Так принимал Батый посланника одного из самых могущественных монархов Европы. Но можно представить себе, сколь высокомерен был он с князьями „русского улуса“, всецело зависевшими от его воли.

Не желая лишний раз вызывать гнев Великого хана своей самостоятельностью, Батый не стал решать вопроса о великом княжении Владимирском единолично. Он принял Ярославичей, беседовал с ними, но в итоге — как и в случае с Ярославом Всеволодовичем, а еще раньше — с Константином Ярославичем — отправил русских князей ко двору Великого хана для окончательной решения дела.

В 1247–1248 гг. Александру и Андрею пришлось совершить многомесячное путешествие по бескрайним пространствам Евразии. Перед ними открылся совершенно незнакомый для русского человека прекрасный и загадочный мир. Заснеженные горные вершины Тянь-Шаня, прозрачные стремительные реки Алтая, уходящие до самого горизонта холмистые равнины Монголии… На их пути встречались десятки больших и малых народов, каждый со своей речью и своими нарядами.

В ясную погоду воздух степей был так прозрачен и чист, что трудно было правильно определить расстояние: казалось, что до ближайшей гряды холмов не более 10 верст, а между тем не всегда удавалось достичь ее и за целый день пути. По ночам над головами путников сияли яркие и как будто совсем близкие звезды. Александр вглядывался в их расположение и с трудом узнавал знакомые с детства созвездия. Казалось, кто-то перемешал их могучей невидимой рукой.