Русские современники Возрождения
Шрифт:
О нравственном усовершенствовании государей думали и в Москве. Примерно в те же годы, когда окончилась деятельность и жизнь Федора Курицына, при дворе великого князя Василия III появился «великий временный человек», постриженный в монахи князь Василий-Вассиан Патрикеев. В отличие от своего учителя Нила Сорского Вассиан начал свою деятельность тогда, когда не было нужды бороться с еретиками. Они были уже разгромлены, и Вассиан мог не забывать поэтому о любви к ближнему. Еретиков Вассиан решительно осуждал, по не одобрял и Иосифа за его жестокость. Еретиков, объяснял Вассиан, надо наказывать лишь в том случае, если они не признают своих заблуждений, и даже нераскаявшихся еретиков не надо казнить: добрые цари ограничивались тем, что приказывали их избить, с бесчестием провести по городу на верблюдах и отправить в заточение. Федор Курицын наверно вспомнил бы
Смелый и красноречивый человек, Вассиан высказывал свои мысли великому князю прямо и открыто. Он был «нестяжателем»; ссылаясь на своего учителя Нила Сорского, Вассиан утверждал, что монастыри не должны владеть «селами с крестьянами». Василий Иванович слушал его со вниманием (он и сам, вслед за отцом, мечтал забрать монастырские земли) и довольно долго держал в милости. Лишь тогда, когда Вассиан позволил себе оспаривать важнейшие приказы государя (арест неугодных людей в нарушение данной клятвы, насильственное пострижение в монахи надоевшей супруги), князь предал его церковному суду и заточил в монастырь. Там Вассиана и умертвили — так же, как, вероятно, и Федора Курицына.
Мысль о нравственном усовершенствовании государей много раз возникала у писателей и общественных деятелей и в последующие века — не по всех случаях это приводило к такому трагическому концу, как у Вассиана, по результаты этих проповедей всегда были более или менее одинаковыми. Николай Михайлович Карамзин, пересказавший в своей «Истории» повесть о Дракуле и осуждавший ее автора за отсутствие «полезного нравоучения», очень гордился, что он может осуждать тиранию, живя «в правлении самодержавном». «Историю государства Российского» он посвятил Александру I; свои взгляды он излагал царю и во время личных бесед. Об этих беседах и их влиянии на российского самодержца хорошо рассказал Александр Иванович Герцен. «История России сблизила Карамзина с Александром, — писал Герцен. — Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его со вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, который нередко приказывал распиливать своих врагов надвое, и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения…»{148}
По широте и смелости замыслов сторонники искоренения зла насильственными средствами, подобные Курицыну, сильно отличались от Вассиана Патрикеева и его исторических потомков. Но всех их сближало одно — стремление провести задуманные преобразования сверху, путем чудодейственного подчинения государственной власти своим планам. Завести себе собственного Дракона, чтобы избавиться от всех остальных, — эта мысль была, конечно, заманчива, по таила в себе и серьезные опасности. Ни один из Драконов, на которых надеялись люди, к несчастью, не поддавался нравственному усовершенствованию и не уходил со сцены, сделав свое дело. Все они неизменно отказывались служить скромным средством для водворения на земле справедливости и осуществляли вместо этого свои собственные цели.
Однако среди людей XV–XVI вв. были и такие, которых мало привлекала власть государя и ее неизмеримые возможности. Одним из них был, по-видимому, первый герой нашего повествования — Кирилло-Белозерский книгописец Ефросин. Федор Курицын, покровительствовавший новгородским еретикам, едва ли осуждал Ефросина за его интерес к «отреченной» литературе и мечты о рахманах: свободномыслящий дьяк был, скорее, способен оказать такому книгописцу покровительство и пригласить его в Москву. Но Ефросин едва ли стремился попасть в великокняжеские палаты. Оригинальная версия «Соломона и Китовраса», помещенная в его сборнике, кончается вопросом Соломона Кнтоврасу:
— Что есть узорочнее (краше) во свете семь (этом)?
— Всего есть лучши своя воля, — отвечает Китоврас и вырывается из дворца «на свою волю»{149}.
Мы не можем утверждать, что Ефросин совсем чуждался политической борьбы — вполне возможно, что, подобно своему патрону игумену Трифону, он в какой-то степени принимал в ней участие. Но в отличие от Курицына, Вассиана и других близких к власти лиц государственным деятелем он не был и не пытался «делать» историю. «Слово о рахманах» в его сборнике было утопией, но совсем не такой развернутой и конкретной, как сочинения западных утопистов, писавших после него, — Томаса Мора и Кампанеллы. Он не рисовал планов будущего, ничего не предписывал людям. Он только мечтал об избавлении от хорошо известных ему общественных зол, как мечтал четыре века спустя Лев Толстой, сочинивший в «Сказке об Иване-дураке» страну «дураков», где, как и в стране рахманов у Ефросина, не ценят золота, ничего не продают и не покупают, не умеют воевать, нет ни солдат, ни вельмож, ни воровства, ни разбоя. Именно поэтому мы не вправе упрекать Ефросина за то, что он не указал, что «есть в этой стране», которая изображена в «Слове о рахманах».
И Курицын, и Ефросин сошли с исторической сцены на рубеже XV и XVI веков, по уход второго куда менее заметен, чем исчезновение первого. Кирилле-Белозерский инок не занимал такого высокого положения, как великокняжеский дьяк; ему не пришлось, очевидно, переживать сокрушительного падения. Но крутой поворот в общественной жизни и государственной политике в начале XVI в. должен был как-то отразиться на его судьбе. В вину Ефросину могли поставить не только связь с «злобесным еретиком» Курицыным, чью повесть оп переписал. Еще важнее было другое: киигописец был усердным поклонником и переписчиком той самой «смехотворной» и «глумотворной» литературы, которую осуждал еще Иоанн Златоуст и против которой были направлены проповеди Иосифа Волоцкого. «Неполезные повести», «небожественные» писания решительно осуждали и волоколамский игумен, и сорский старец Нил. До начала XVI в. эти выступления могли казаться гласом вопиющих в пустыне.
После собора и казней 1504 г. предостережения противников «неполезных повестей» были услышаны. В рукописной традиции XVI в. совершенно отсутствуют светские повести, входившие в сборники Ефросина — «Повесть о Дракуле», сербская «Александрия» и другие; сказания о Соломоне и Китоврасе вырезались из сборников, в которых они содержались.
«Смеховая культура» и устные народные сказания, прорвавшиеся в письменность в XV в., вновь были из нее изгнаны. Устное народное творчество, бытовавшее на Руси с древнейших времен до XVII в., лишь в очень небольшой части было переложено на письмо. Литература XVI века — и именно художественная литература, о которой писал Пушкин, — куда более, чем литература предшествующего столетия, соответствовала тому образу «пустыни нашей древней словесности», который рисовался поэту, — в ней не было больше «сатир» и сомнительных «легенд»; остались главным образом церковные сочинения, летописи (официальные), публицистика и «полезные повести».
В реальной обстановке конца XV — начала XVI в. оба героя нашего повествования оказались неудачниками. Ефросин стремился к «перенесению на письмо» богатой фольклорно-повествовательной традиции — в XVI веке эта традиция была почти начисто вытеснена из письменности. Федор Курицын боролся за «княжескую реформацию» — XVI век оказался скорее временем контрреформации. Ни Возрождение, ни Реформация на Руси не осуществились. Не пережила страна в отличие от ряда европейских государств и революций XVI–XVIII веков. Но дело Курицына и Ефросина все же нельзя признать совсем бесплодным. Пути развития России и западных стран не разошлись полностью. Ход истории, наметившийся в XV столетии, не мог остановиться. «Бунташный» семнадцатый век и петровские реформы, крестьянские войны и восстания нескольких столетий, военные походы и поражения — все это привело в конце концов к важным преобразованиям XIX века.
Прежде всего изменения произошли в письменности. Уже в начале XVII века после внешних и внутренних войн, получивших название Смуты, в письменность вновь вернулись «Повесть о Дракуле», сербская «Александрия», легенды о Соломоне и Китоврасе и другие. В середине XVII в. неизвестный Кирилло-Белозерский книжник даже непосредственно обратился к одному из сборников Ефросина, где читались «Повесть о Дракуле» и «Александрия», и переписал его текст (включая запись Ефросина на «Повести о Дракуле»){150}. Вместе с древними повестями появилась и новая литература, обращавшаяся иногда к сюжетам, интересовавшим Ефросина. Так, загадка из «Беседы трех святителей» — об «отметнике» Петре и «блуднике» Давиде — породила «Повесть о бражнике», где «бражник» (пьяница), которого не пускают в рай, напоминает Петру его «отвержение» от Христа, а Давиду — «прелюбодеяние». Окончательная же победа «неполезной» литературы, которую пытался поддерживать Ефросин, совершилась еще позже — в конце XVIII в. и в XIX в.