Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Давно известно, что ораторами «не рождаются, а делаются», т. е. что внешние качества речи каждый может приобрести. Следовательно, важнее всего лишь то, чтобы у будущего оратора была прежде всего голова, имеющая высказать нечто значительное. Публика же до сих пор этого не понимает. Большинство думает, что, если человек способен говорить без запинки, то, значит, он оратор. И вот почему болтунов смешивают с ораторами. Это один из величайших абсурдов.
От болтливости следовало бы так же лечиться, как от заикания. Непроизвольное извержение слов так же пагубно, как непроизвольная их задержка. Оратором может быть назван лишь тот, кто достигнет полного сочетания плавности речи
И знаете ли вы, что наш руководитель А. Я. Пассовер — один из утонченнейших гастрономов по части слога — даже к Пушкину, который, кажется, превышает в этом отношении писателей всего мира, однажды придрался. Он указал мне, с недоумением и досадою, у Пушкина одну строку, правда, всего одну, которую он откопал:
«Пора. Перо покоя просит».
«Помилуйте,— сказал он,— в четырех словах четыре «п» и три «р»... Это непостижимо!»
Итак, древние ораторы совершенствовали свой слог, приглядываясь к образцам литературы. То же следует делать и нам.
Помню, летом 1897 года мне попались за границею в «Figaro» чрезвычайно любопытные статьи «La litterature et le barreau». В них проводилась параллель между беллетристикой и адвокатскими речами. Автор доказывал, что законы успеха в этих двух областях искусства совершенно одинаковы. Здесь я узнал, что все лучшие французские адвокаты писали свои речи. О Жюле Фавре, например, сообщалось, что он приготовлял свои фразы с величайшим трудом, сердился и ломал перья. А между тем его кудрявое красноречие весьма быстро отцвело и теперь уже вызывает насмешку. Автор приходит к выводу, что как в литературе, так и в ораторском искусстве остается свежим и переживает всякие моды только простой, сжатый и ясный язык, чуждый безвкусных украшений.
Приведу несколько афоризмов Квинтилиана: «Писать речи надо всякий раз, когда это будет возможно»; «Природа не желает производить быстро на свет ничего большого,— всякое прекрасное дело соединено с трудностями»; «Люди необразованные или мужики недолго затрудняются, с чего им начать»; «Умение говорить экспромтом — лучший результат учения и своего рода самая богатая награда за долгие труды».
Что касается предварительной работы, то и у нас все знаменитые защитники писали свои речи заранее, или целиком, как Спасович, или в виде конспектов, или «оазисами», как говорил о себе Плевако, который, впрочем, в последнее время тоже стал их писать целиком, ибо тотчас после прений передает полную рукопись в газеты. Здесь подробности зависят от индивидуальностей. Важно только то, чтобы вся идея защиты была заранее глубоко продумана.
Содержание речи должно быть приурочено к тому, чего могут требовать и ожидать, чем могут наиболее интересоваться судьи в момент прений. Нет ни малейшей надобности повторять им то, что они уже знают. Следует обобщить картину дела и сделать это таким образом, чтобы попутно были затронуты все больные места и получились ответы на самые щекотливые и тревожные вопросы. Преподать эту архитектонику защиты нет никакой возможности. Она дается чутьем, талантом и, так сказать, духовным глазомером, который указывает вам на соответствие между частями и целым.
Я должен теперь сказать нечто обыденное, старое, вечное. Когда к вам приходит клиент, не цепляйтесь за него, не уродуйте самого себя размышлением «как бы тут можно было извернуться?». Лукавство или развязная софистика редко побеждают, да и в случае успеха не приносят отрады. Ставьте вопрос иначе. Спросите себя, всесторонне ознакомившись и с бумагами, и с человеком: «Что есть справедливого в объяснениях?» Если есть хоть кусочек справедливости, возьмитесь за один этот кусочек, предварив клиента, что все остальное не годится. И только с этого исходного пункта начинайте работу. Раз вы зададитесь такою целью, то все законы впоследствии приложатся сами собой.
Для меня в каждом принимаемом деле самое интересное было добиться правды. Сотрудники мои знают, как я пытливо исследую клиента, как беспощадно анализирую улики и сколько дел отвергаю. Мне попадалось много дел с весьма благодарным материалом для спора, и самое содержание спора уже легко складывалось в моей голове, но я чувствовал, что настоящая правда все-таки не на стороне подсудимого. И тогда я отсылал его к другим. Но видно уже «глаз у меня дурной», ибо и в других, иногда весьма искусных руках все эти дела, в конце концов, оканчивались трагично. Я этим не хвастаюсь и не вижу в этом никакой добродетели. Я просто не способен к лживым изворотам; мой голос помимо моей воли выдаст меня, если я возьмусь развивать то, во что не верю. Я нахожу всякую неправду глупою, ненужною, уродливою, и мне как-то скучно с нею возиться. Я ни разу не сказал перед судом ни одного слова, в котором бы я не был убежден. Впрочем, я думаю, никто из моих читателей никогда не почувствовал фальши в моих объяснениях. Этим я сразу, в первый и последний раз, возражаю всем моим критикам, осуждавшим меня за принятие тех или других дел. Как-то в Вильно один из приятелей моего клиента после прений сказал мне: «Что бы о вас ни думали, но каждый слушающий вас поневоле чувствует: этот человек говорит правду». И ни от кого другого я не слышал отзыва, более для меня ценного, более соответствующего тому, к чему я всегда стремился.
Действительно. В правде есть что-то развязывающее руки, естественное и прекрасное. Если вы до нее доищитесь, то какой бы лабиринт нелепых взглядов и толкований ни опутывал дело, вы всегда будете себя чувствовать крепким и свободным. Если даже дело проиграется, то вы испытаете лишь нечто вроде ушиба от слепой материальной силы. Вам будет жалко судей, которые были обморочены слишком громоздким скоплением чисто внешних помех, заслонивших от них истину. Я всегда оставался упрямым во всех тех (сравнительно весьма немногих) случаях, когда суд со мною не соглашался. И почти всегда время оправдывало меня.
Некогда печать упрекала меня в том, что в своих речах я создаю фантастические литературные образы, вовсе не соответствующие тем живым подсудимым, которых защищаю. Наибольшие упреки достались мне за Иванова и Августовского. Я не возражал. Я знал, что правда была на моей стороне, и, как всегда, «с меня было довольно сего сознания». Я питаю отвращение к так называемой «сентиментальности» и к приемам дурного вкуса, от которых, по выражению Тургенева, «воняет литературой». Для меня, повторяю, «правда жизни» всегда представлялась такою разительною, ценною находкой, что я никогда бы не дерзнул портить ее своими измышлениями. Она всегда бывала для меня и глубже и оригинальнее ходячих литературных сюжетов. Поэтому я ее тщательно оберегал во всех доставшихся мне делах.