Русские задачи. Очерки и статьи 2009–2020 годов
Шрифт:
«Русский патриотизм» «чудесного грузина» – чистая фикция. Говорящим о нем стоило бы ко всему вышесказанному полюбопытствовать, кто занимал руководящие посты в различных отраслях в ту пору? Кто были начальниками лагерей, наградами и званьями звенящими, лагерей, в которых «загибались» преимущественно русские люди? Списки не раз публиковались, повторяться не будем. Кто заправлял искусством? Кто занимал огромный процент высших должностей в Красной армии? «Именно в конце 30-х гг. роль евреев в различных сферах жизни советского общества достигла своего апогея за весь период существования советской власти», – утверждает еврейская энциклопедия. Надо полагать, что все они тоже были «русскими патриотами».
О русском народе
3. «Сталин выиграл войну». Едва ли ни самое уничижительное утверждение для народа, единственно великому подвигу и бесчисленным жертвам которого обязан весь мир этой Победой. «Сталин выиграл войну» – утверждают так, будто за многовековую историю нашу никаким иноземным захватчикам не давали мы отпора. Будто не было ни великих побед Суворова, ни 1812-го года (почему бы не сказать, что Александр Первый ту войну выиграл?). Говорят, позабыв о тех многочисленных стратегических ошибках, кои солдаты потом оплачивали своей кровью (а ее-то не берегли вовсе в отличие от суворовских времен), о том, что мощь Германии накачивалась с немалым участием СССР, о том, наконец, как «отблагодарили» победителей по окончании войны.
Среди множества документов и воспоминаний есть несколько, от которых веет особым ужасом. Это с одной стороны меню партийного начальства блокадного Ленинграда, а с другой свидетельства о судьбах подростков, бежавших от голода по дороге жизни и за это ввергнутых в лагеря. Приведу лишь два фрагмента:
«С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак – макароны или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед – первое щи или суп, второе мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе – котлету с вермишелью, а сегодня на первое суп с вермишелью, второе – свинина с тушеной капустой». (9 декабря 1941 года, дневник сотрудника Смольного, инструктора отдела кадров горкома ВКП(б) Николая Рибковского)
«Вот уже три дня я в стационаре горкома партии. Это семидневный дом отдыха в Мельничном ручье. С мороза, несколько усталый, вваливаешься в дом, с теплыми уютными комнатами, блаженно вытягиваешь ноги… Каждый день мясное – баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное – лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 грамм белого и столько же черного хлеба на день… и ко всему этому по 50 грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину… Я и еще двое товарищей получаем дополнительный завтрак: пару бутербродов или булочку и стакан сладкого чая… Война почти не чувствуется. О ней напоминает лишь громыхание орудий…» (5 марта 1942 года, дневник сотрудника Смольного, инструктора отдела кадров горкома ВКП(б) Николая Рибковского)
«…Все закоулки зоны были изгажены кровавой слизью, ибо слабые, до предела истощенные люди не могли добраться до отхожего места. А тут еще прибыл новый этап, дети из Ленинграда – за самовольное бегство по «дороге жизни». Разве не горькая ирония судьбы: бежать из города, где смерть как нигде заглядывала всем в глаза, чтобы в конце пути попасть в объятия все той же Курносой?
До сегодняшнего дня никак не пойму этого Указа о самовольном уходе
Саму блокаду каждый воспринимал по-своему. Для одних это была эпопея, для других «просто кошмар». Но те и другие сходились в одном: никакой полезной работы никто из них не выполнял. Работа, вернее ее фикция, была нужна в такой же степени, как приговоренному к смерти нужно в ожидании приведения приговора в исполнение вставать, одеваться, умываться, причесываться и даже, идя на казнь, переступать через лужи. Так стоило ради какой-то фикции губить всю эту молодежь?
Может быть, существовала другая причина этой жестокости: слишком деморализующее впечатление могли бы произвести рассказы этих потерпевших кораблекрушение на слушателей, которые не в Ленинграде, а в совсем иных местах огромной страны видели, что не все неполадки вызваны обязательно только фашистами, ведь халатность и неспособность предвидеть нельзя переложить на плечи немцев (до поры до времени, после это было сделано). Например, в первые же дни войны в Ленинграде сгорели продовольственные склады. Почему не были приняты меры для их охраны, защиты?…
…Уж я насмотрелась на истощение самых разнообразных степеней, но такого образчика живого скелета я еще не встречала! На этой «мертвой голове» светились синие-синие, кобальтового оттенка, большие глаза. При крайнем истощении глаза обычно западают, становятся тусклыми, а у Ванды… Глядя в эти глаза, можно было почти не замечать бритого наголо черепа, сухой кожи, прилипшей к костям, черных потрескавшихся губ, которые не могли закрыть двойной ряд красивых, хоть и покрытых засохшей слизью, зубов.
Она металась на кровати, ежеминутно вставая, вернее, подымаясь на руках, и тогда становилось еще страшней – на ней не было рубашки, ее пришлось бы слишком часто менять. Лежала она на клеенке, по которой почти непрерывно скатывались капли крови.
Я понимала ее, несчастную девочку, едва вышедшую из детского возраста. В каких-нибудь двух-трех сотнях шагов отсюда, за воротами стояла ее мать, с которой она два года не виделась и в надежде повстречать ее рискнула преодолеть все опасности «дороги жизни», которая и привела ее сюда. Дело в том, что тех подростков-указников (судимых по одному из указов ЦИК и СНК СССР начала сороковых годов за самовольный уход с работы или из училищ и школ ФЗО), здоровье которых было безвозвратно погублено туберкулезом и пеллагрой, актировали, то есть списывали за непригодностью к работе, и родители или близкие могли их взять к себе. Но давалось строгое распоряжение не актировать тех, кто нетранспортабелен и должен в скором времени умереть. Не отпускали умирать домой и тех, чей вид мог послужить наглядным свидетельством того, к чему приводит исправительный трудовой…
– Мама еще в самом начале уехала сопровождать детей, которых эвакуировали на Урал, и уже не могла вернуться. Я осталась с папой, но папа еще в первую зиму умер, а я стала работать: шила мешки, набивала их землей. Я и в Ленинграде уже очень плохо выглядела, но ведь мама помнит меня такой, какой я была до войны. Вы знаете, – тут она смутилась немного, – ведь я была красивая. Нет, правда, очень красивая! Кудрявая, румяная… А теперь я лысая, худая… страшная.
Она протягивала мне руку, и я поглаживала эту холодную, затянутую сухой кожей руку – руку скелета. Смерть ее не была мучительной. Просто вместе с кровью окончилась и жизнь. Почувствовала ли мать, когда мимо нее в телеге под брезентом везли ее дочь в общую могилу?» (Е. А. Керсновская. Сколько стоит человек?»)