Русский боевик
Шрифт:
— Что могли предложить варяги, профессиональные воины, Константинополю — самому богатому городу мира в то время?
На чистую воду выводит историка, подумал Эдуард. Сейчас историк начнет темнить.
— Рабов, — сказал Кудрявцев.
— Да ты опять за свое! — воскликнула Марианна возмущенно. — Тебе мало было в прошлый раз? Опять за русофобские шуточки взялся? Ну вот, подожди…
— Марианна Евдокимовна, — Вадим даже слегка помахал ей рукой.
— Нет, ну вы подумайте! — не унималась Марианна. — Никто ему не авторитет.
— Марианна Евдокимовна, считаю своим долгом вас предупредить, — отчеканил Вадим, — что время у нас ограничено, зашли мы очень далеко, пути назад отрезаны. Поэтому если вы будете мешать, я буду вынужден применить к вам аварийные меры убеждения, вплоть до физических.
Ишь ты, восхищенно подумал Эдуард. Эка отмочил — аварийные меры убеждения. Надо будет запомнить. Провинциально, но эффектно. Эка тетка побелела аж вся. Иную тетку по часу доставать
— … занимаясь работорговлей…
Кудрявцев тоже струхнул, подумал Эдуард. Зря. Он говорит именно то, что Вадим желает слышать, и Вадим его одобряет и любит. А еще Вадим воображает, что он здесь главный, хотя на самом деле главный — Ольшевский. И вообще Ольшевский — молодец, надо отдать ему должное, хоть и недолюбливаю я его. Новатор он. Придумал сам нашу «Чингиз-бригаду» — как она на самом деле называется, официально, уже никто не помнит, настолько у всех она на языке. В Питере о ней слышали везде, да и не только в Питере. Придумал ей особый кодекс чести, особое обращение, без чина, а просто — господин такой-то. Дисциплина стальная, а платят всем очень прилично, остальные завидуют. И тридцать сорвиголов безропотно следуют кодексу, а все почему — потому что Ольшевский главный. Он таким родился, Ольшевский, и все это понимают. А этот Вадим — он так себе. Начальник, конечно, это сразу видно, но второстепенный. Ого — кажется, Аделина заинтересовалась лекцией. Возможно, решила, что это к ней тоже относится — как рослые шведы низкорослых славян грекам в рабство продавали. Не верь, Линка. Во-первых, хуйня это, тупой русофобский ревизионизм, фоменко-наоборот, а во-вторых, мать у тебя русская только по паспорту, а сама — татарва-татарвой, а отец и вовсе еврей, к тому ж его давеча арестовали. Впрочем, выпустят, наверное. Поскольку правительство состоит в основном из бывших экономистов плешивых, закончивших в свое время скучные провинциальные институты, и им кажется, что все зависит от цифр и граф, и что посади кого-нибудь из очень богатых — так государство тут же и рухнет. Ну, владел линкин отец нефтью, газом, эфиром, и еще чем-то. Ну, забрали его. Так что же — нефть, что ли, кончилась из-за этого, или эфир американцы заблокировали, и теперь хочется посмотреть новогоднее шоу с песнями советских времен, а тебе кажут борьбу питтсбургской полиции с мафией? Нет. Как было, так все и есть.
— … обосновались в Ладоге, Новгороде, Пскове…
Урок истории затягивается. А у Стеньки аж челюсть отвисла, так впечатлился. Ничего. Стенька парень умный, часа два поистерикует, а там, глядишь, и разберется, и расскажет почему историк не прав, почему Вадим этот козёл, и всё такое. А армянку даже инцидент с исторической теткой не развеселил. Армянка полуприкрыла глаза — ну, уж ее эти наши русо-скандинаво-славянские трения и вовсе не касаются, это точно, а что человека не касается, от того у человека хандра бывает.
Историк замолчал. И Вадим молчал. А Ольшевский вдруг оживился и улыбнулся.
— То есть, вы хотите сказать, — очень четко выговорил он, как хороший актер в большом зале, чтобы последние ряды слышали, — что потомки шведов и… астрен?… населяющие нынче север России, к славянам отношения не имеют?
— Небольшое, возможно, имеют, — уточнил Вадим. — Очень небольшое. Славян они себе оставляли, как рабов, для своих нужд. Естественно, без смешения не обошлось. Но вкрапления незначительны, и дело, разумеется, не в этом.
— А в чем же? Боюсь, что до сих пор не уловил сути, — вежливо заметил Ольшевский.
— Дело в том, что эти самые потомки, жители севера, то есть мы, не имеют отношения к русским.
— Ах вот оно что, — удовлетворенно сказал Ольшевский. — Благодарю вас. Продолжайте, пожалуйста.
— Охотно, — откликнулся Вадим, отвечая улыбкой на светское благодушие Ольшевского. — Что представляет собой история Новгорода после порабощения его бандой разбойников и рабов из Киева, я расскажу сам. А Вячеслав Павлович меня поправит, если я буду неточен в каких-нибудь деталях. Итак…
Что-то я потерял нить, подумал Эдуард. Какие разбойники из Киева? Хрущев, что ли?
— В то время, как остальные страны севера приняли христианство более или менее стихийно, и, спешу заметить, добровольно вступили в союз с Римом, Новгород, будучи республикой, не имел возможности быстро последовать их примеру. Кроме того, чувствовалось давление с юга. Астрене откупались от киевской швали данью, формально швали подчинялись, но не желали принимать на себя дополнительное бремя константинопольской доктрины. Астрене собирались на вече, занимались ремеслами и торговлей, и поглядывали на соседей — шведов, с их свободой вероисповедания, и датчан, с их католичеством. И подумывали о католичестве, скрывая это от киевских феодалов. Об этом догадывались и в Константинополе, и в Киеве. И, конечно же, боялись, что Новгород — потенциальный северный форпост — отойдет Риму. И отбить его у Рима будет невозможно — за Новгородом встанут Швеция, Дания — и это еще полбеды, но встанет также Священная Римская Империя, с ее немецкими полчищами. И с благословения Византии Киев решился на полномасштабное вторжение. Как красноречиво только что поведал нам Вячеслав Павлович, астрене не были близки русским ни этнически, ни лингвистически — не были тогда, не близки и сейчас. Вторжение было ничем иным, как карательной экспедицией в чужую страну, а ярость недавних рабов по отношению к недавним господам — дело известное. Огнем и мечом — не крестили Новгород, но преподали Новгороду урок. С этого момента Киев насильственно насаждает в Новгороде свои порядки. До этого посадник киевский сидел в детинце и носу в город не казал. После усмирения — на всех улицах стояла киевская охрана. Насильно вводился в Новгороде русский язык. Насильно крестили в греческую веру. Рушили демократические традиции астрен. Геноцид, принудительная ассимиляция — вот что нес Киев Новгороду. Что было дальше — известно всем, но в русских школах потомки оккупантов учат нас, что это русский свободолюбивый дух поднимал новгородцев на восстания раз за разом, столетие за столетием. На самом деле русские никогда не были сводолюбивыми. А астрене были таковыми всегда, и есть сейчас. Восстания подавляются — самим Владимиром, затем его сыном Ярославом, затем всеми последующими киевскими посадниками. Позднее, татары захватывают Киевскую Русь.
Марианна хотела возразить, но побоялась.
— Воспользовавшись моментом, — продолжал Вадим, — Новгород пытается выгнать киевлян. Предлагают помощь крестоносцы. Но князь Александр Невский с русской дружиной, пополненной татарами, которых в Новгороде до того не видели, а так же незначительным контингентом лояльных к нему новгородцев, оттесняет крестоносцев — и карает непокорный город и весь регион.
— Позвольте, — возразил Кудрявцев, — как это никогда не видели…
— Не сейчас, Вячеслав Павлович. Киев терпим к татарам, но нетерпим к астренам. Киев хиреет, теряет свой статус международного центра, и русские объединяются вокруг новой столицы — Москвы. Московская верхушка смешивается с татарскими князьями. Слабеют татары, крепнет Московия. И вот Москва свободна от татарских налогов. Астрене, решив воспользоваться моментом, и боясь, что теперь Москва за них возьмется, объявляют независимость. Правитель московский, Иван Четвертый, тут же предпринимает невиданную карательную экспедицию, жжет Новгород, убивает половину населения региона, снова устанавливает дикие феодально-рабские порядки. Впоследствии, Новгород еще несколько раз пытается объявить хотя бы автономию. Ему отказывают, и его наказывают. Соседняя Эстония отстраивается, а Новгород продолжает стоять деревянный — Московия не любит самодеятельности. С развитием кораблестроения астрене устремляют взгляды на исторические свои земли, имеющие выход к морю, но очередной московский правитель, упреждая их, заставляет население работать на себя, и строит там — сначала крепость, а затем и столицу, боясь, что если астрене вдруг укрепятся в устье Невы без его участия, их поддержат шведы. При этом идет непрерывная переписка истории, и через сто лет после строительства новой столицы русский поэт напишет лживое «где прежде финский рыболов, печальный пасынок природы, бросал в неведомые воды свой ветхий невод» — детей новгородцев заставляют учить это наизусть вот уже больше века. Но Петербург парадоксальным образом присоединяется к Новгороду. Все-таки основное население Петербурга — те же потомки астрен. Из всех городов России Петербург — самый неуемный, самый буйствующий, больше всех глядящий на север и на запад, склонный к католицизму. Астрене Петербурга не знают, что они астрене, но кровь их кипит, они инстинктивно противятся славянскому гнету. Этим в свое время воспользовались большевики, и почти сразу же после того, как свободолюбие астрен сослужило им службу, перенесли столицу снова в Москву. И именно Петербург все годы существования Советской Власти постоянно навлекал на себя гнев Москвы. Астрены — свободный народ. Москали — рабы. Тысячелетний конфликт не прекращается до сих пор. Но сегодня, в век свободы информации, мы чувствуем себя достаточно уверенно, чтобы заявить — мы свободны. Нефтяной и экологический кризис сотрясет Россию — мы не желаем страдать вместе с ней, у нас достаточно своих забот.
Он выдержал долгую паузу, а затем сказал совсем другим, мягким, вкрадчивым голосом, глядя на Ольшевского:
— Остается узнать, с кем сегодня Петербург — с нами или с Москвой. Впрочем, это вы скажете не мне, а Трувору Демичеву. В семь вечера. А до семи вечера, — обратился он ко всем, — прошу никого из вас из гостиницы не выходить.
— Хороший вестибюль, господин Чехов? — спросил сквозь зубы, рассматривая бесполезный сотовый телефон, Ольшевский.
— Хороший, господин Ольшевский.
Имелось в виду, что записывающих устройств нет.
— Нет связи, — задумчиво сказал Ольшевский. — Никакой. Ни с кем. Нет, я всегда знал, что Демичев сволочь. Но такого даже я не ожидал. Каюсь. Какой ширины река с восточной стороны?
— Метров четыреста-пятьсот. У стрелки шире.
— Да… Впрочем, всё он, конечно, подлец, предусмотрел. И стоят там везде его снайперы. Скотина.
— Вы уверены, господин Ольшевский?
— Вы что же, господин Чехов, подвергаете сомнению слова командира?