Русский боевик
Шрифт:
Традиция отпрысков высшего среднего класса — по окончании школы провести несколько лет в контакте с вольной стороной жизни. Недоросль надевает кожаную куртку, покупает мотоцикл или билет в Париж, и живет, ночуя под открытым небом, бренча на инструментах, балуясь легкой наркотой, встречаясь с действительными рыцарями и рыцаршами свободы. Рыцари и рыцарши принимают недорослей к себе в компанию — у недорослей часто водятся неплохие деньги. Помыкавшись, помотавшись по миру, недоросли возвращаются в лоно, скидывают потертые кожаные куртки, стирают джинсы и кладут их в сундук, чтобы спустя много лет было чем хвастать, поступают в заведение, оканчивают его, обрастают консервативным гардеробом, и устраиваются на лукративную «позицию». Растят брюшко, женятся, заводят детишек и собак, продвигаются по службе,
На протяжении всего второго семестра в Оксфорде первокурсник именовал себя Стивом, возможно стесняясь чего-то — чуть ли не собственного происхождения. Но наступили летние каникулы. Домой он решил не ехать — ему нравилось в Англии. Кроме того, однокурсники организовали бесшабашную поездку в Неаполь, и прихватили его с собой. В криминальном районе под названием Санта Лючия на Стива нашло озарение — он вдруг почувствовал прилив былого национализма, патриотизма, и еще чего-то, и стал в ту ночь Степаном. И требовал, чтобы его называли Степан — с ударением на втором слоге. О том, что отмена второго боевого вылета в направлении Белых Холмов стоила отцу Степана, Птолемею Мстиславовичу Третьякову, немалых сил — и, впоследствии, инфаркта — новоиспеченный универсант не подозревал. Он оказался очень восприимчив к иностранным языкам, и за месяц, проведенный в Италии, начал бегло болтать на местном наречии.
После того, как историку Кудрявцеву дали несколько раз понять, что его дальнейшее присутствие в институте нежелательно, ему стало противно. Публикации его как-то очень быстро забылись всеми — даже инетными инакомыслящими. По поводу северной зимы Кудрявцев не испытывал никаких сентиментальных чувств. В Ялте какому-то умельцу-сапожнику требовался помощник. Кудрявцев, уважавший старые традиции, и при этом человек не очень заносчивый, и убежденный в том, что любой труд, ежели не имеет отношения к продаже души, почетен, предложение сапожника принял, и даже не очень злился, когда сапожник с татарским акцентом отчитывал его — за неудачно приклеенное, прибитое, израсходованное. Субтропики — идеальное место для беззаботного существования.
Интересно, что на карьере сотрудницы и, в какой-то мере, начальницы Кудрявцева, Марианны Евдокимовны Ивановой, исторические события в Белых Холмах, к коим она имела, пусть и не очень большое, но совершенно недвусмысленное, непосредственное отношение, никак не сказались. Она и сейчас преподает русскую историю в Новгородском Университете, и по-прежнему интересуется ранними скандинавскими поселениями в этом регионе.
Услугами законника Некрасова не желали пользоваться даже мафиозные братки — даже простые воры. Он попросился было на место какого-то ушедшего в отставку государственного адвоката, но очень скоро понял, что ведет себя наивно. И даже вспомнились ему слова безалаберного сопляка о том, что тем, кто поносил на себе некоторое время Печать Зверя, а потом ее снял, карьерных удач ждать не приходится. Зверь не мстителен — просто бюрократичен. Ставит где надо галочку, и все тут.
За год у Амалии Акопян не случилось ни одного ангажемента, зато родился сын. Выйдя замуж за Некрасова, неглупая эта женщина получила, как член семьи знаменитой теннисистки, американскую визу и вместе с Некрасовым и сыном совершила путешествие через Атлантику. Некрасов, неплохо владеющий, как оказалось, английским языком, поискал было себе работу на юридическом факультете филадельфийского университета, но базы данных в наше время интегрированы очень плотно. Просить дочь устроить себе и мужу сносную жизнь в каком-нибудь американском городе было ниже достоинства Амалии. В России ни о Некрасове, ни о ней никто больше не слышал, а об эффектных иллюзионистских шоу забыли через две недели после их прекращения.
Неуемный и совершенно неуловимый Милн, правда, видел ее мельком в Юнион-Сквере, под третьим фонарем от станции метро — ее ли? Может, вовсе не ее. Средних лет дама, симпатичная, смуглая, с южными чертами лица, изящная, затянутая в трико, показывает фокусы. Люди кидают купюры в открытый зонтик — парижская, кстати сказать, придумка.
Олег Кречет очнулся, услышав, как хлопнула входная дверь номера. Руки и ноги стянуты изолентой. Усилием воли он заставил
Босая, в разорванной одежде, в мужском пиджаке, с запекшейся кровью в волосах, телеведущая приблизилась и посмотрела ему в глаза.
— Я ничего не чувствую, — сказала она. — Когда я стреляла в Ольшевского, а ты стоял рядом — чувствовала. Когда ты стрелял в Вадима, а я бежала от тебя по лестнице — чувствовала. Когда ты меня бил, и хотел забить до смерти — чувствовала и страх, и боль. А теперь не чувствую. Ни жалости. Ни сожаления. Ничего.
Пожарники, проверяющие номер за номером «Русского Простора», обнаружили два трупа — связанного изолентой мужчину с отверстием между глаз, и женщину, с пистолетом в руке, с раной в виске, со следами избиения. В Новгороде некоторое время ходили слухи, что телеведущая Людмила вышла замуж за какого-то арабского шаха, или визиря, или кто там у них, арабов, правит.
На журналиста Олега Кашина события в Белых Холмах произвели своеобразное впечатление — многое нужно было осмыслить, проанализировать, рассказать друзьям. На репортаж в событиях не хватало материала — ничего особенного не произошло. Тем не менее, журналистский пыл Кашина, усиленный этими событиями, вдохновил его на публикацию следующего текста в одной из инетных периодических публикаций:
«Сталинские высотки — символ послевоенного имперского величия, символ, пожалуй, всей советской Москвы, наивысшее достижение „сталинской архитектуры“, остающейся среди главных достопримечательностей столицы десятилетия спустя после окончания той эпохи, которую они символизировали.
Попробуем представить, что случилось бы, если бы одна из высоток досталась американцам лет десять или пятнадцать назад. Такой акт, пожалуй, был бы сопоставим с выносом тела Ленина из Мавзолея (на которое постсоветская власть, как известно, так и не решилась) — более наглядного обозначения смены эпох, поражения СССР в Холодной войне, придумать нельзя. Слишком уж на разных полюсах мироздания находятся сталинские высотки и глобализация. Это как если бы на Мамаевом кургане открыли бы „Макдоналдс“ — теоретически возможно, но на практике лучше таких проектов не воплощать.
Между тем нынешний поворот судьбы гостиницы „Ленинградская“ явно не произведет никакого впечатления на московскую и российскую общественность. Привокзальная гостиница с клопами, тараканами и облезлым мрамором станет отелем мирового уровня — и это единственное (ну разве еще — „Хорошо, что не 'Интеко'“), что можно сказать об этой новости. Потому что все остальное по поводу судьбы архитектурного наследия советской (как, впрочем, и дореволюционной) Москвы уже сказано — давно и не раз».
И так далее.
Очнувшись в больнице, биохимик Пушкин начал очень тщательно восстанавливать в ушибленной голове картину событий в Белых Холмах. И ничего не понял. То есть, он знал по верхам, что произошло, но представить себе последствия в его, Пушкина, случае — не смог. Менее наблюдательный, чем отец Михаил, менее прагматичный, чем Некрасов, меньше авантюрист, чем Милн, Пушкин сохранил в первозданном виде детскую наивность. Наивность не исключает мудрости, но мешает иногда разобраться в системной паутине, опутывающей человечество вот уже несколько тысячелетий.
Он боялся, что его арестуют, или станут выживать из института за его участие в телебеседах, которые никто не видел по большому счету. Этого не случилось. Его не арестовали, а выживать из института стали по непонятной ему причине. Поступали жалобы от студентов, и особенно от студенток, лаборатория приписала Пушкину какие-то совершенно безумные расходы, новую его работу не приняли к печати — ни в Новгороде, ни в Берлине. Потом кто-то умудрился потерять какие-то электронные ведомости, и Пушкину перестали платить заработную плату. Он ходил из кабинета в кабинет, ошибку обещали исправить — не в этом месяце, разумеется, поскольку «все файлы уже ушли в распечатку», но точно в следующем. Ну, может быть, через пару месяцев, когда ключевые системщики вернутся из отпуска. Жена Пушкина, та самая хохлушка, о которой он говорил Некрасову, поняла все гораздо раньше биохимика и перестала его ругать и кидаться сковородками. После шести лет совместной жизни до нее наконец дошло, что любит она мужа без памяти и, в общем-то, обязана ему помочь. Поскольку он тупой и непутевый. А что делать — судьба.