Русский бунт-2000 (фрагмент)
Шрифт:
– Ты, Шах, не трекаешь? Правда?
– Что - трекаешь?
– За баклана.
– Зуб даю, - по-блатному сказал Шахов, поднес к губам ладонь с отставленным большим пальцем и сделал резкое движение - будто и вправду выдергивал этим пальцем зуб.
– Да верю...
– пробормотал Фонтан.
– Только вот зачем я тогда на вятской пересылке одному ботанику в нюх дал... за птицу. Рыба, говорю ему, и - все!
– И пингвин, - сказали из угла.
– Тоже рыба.
– Ты заглохни там, дурак!
– возмутился Фонтан.
– А то и тебе в нюх!
По зоновским понятиям это был уже "косяк", оскорбление без правил, поэтому зек Затырин (не фамилия, а кличка), шутивший из угла, решил пресечь Фонтана.
– Дурак у меня между
Фонтан решительно пошел в угол. Через мгновение там послышалась глухая возня, и в проход между шконками выкатился клубок двух тел, извивающихся и бьющих друг друга руками и ногами.
– Ты не борись, понял! Вставай, баклан, махайся!
– кричал Фонтан, пытаясь вырваться из цепких объятий соперника.
– Чего ты борешься, а?!
Но Затырин, занимавшийся в юности классической борьбой, не выпускал Фонтана, ломал его. Остальные молча наблюдали, не вмешиваясь, ибо таков был закон, порядок.
Шахов все же решил пресечь кровопролитие - пока еще слабое: у Фонтана текла кровь из носа, пару раз сильно прижатого к полу, а у Затырина были разбиты губы с первого удара.
– Хватит, мужики!
– сказал он, подойдя к дерущимся.
– На вас же люди смотрят. Земляки, называется...
Затырин и Фонтан действительно были "полными земляками" по вольной жизни: родились в одном городе Ч. и даже работали в одном цеху на тракторном заводе: правда, тогда не знали друг друга. Но на слова Шахова они не обратили никакого внимания, продолжали месить друг друга на дощатом полу барака.
– Вы ж русские люди!
– заорал Шахов. И добавил: - Век свободы не видать!
– хотя и не был склонен употреблять жаргонные выражения, обходился нормальным языком.
У Фонтана взыграла совесть, хотя и отвечал он всегда насчет нее, совести, по-зековски: мол, там, где совесть была, нынче ... вырос. Было в этой поговорке нечто фрейдистское.
– Да отпусти, отпусти!
– заорал Фонтан на Затырина.
– А биться будешь?
– Мы ж русские люди, а туда же, колотим друг друга. Слышал, что Шах сказал?
– А что Шах, авторитет, что ли?
– заворчал Затырин, все же отпуская Фонтана.
– Кто вам воще авторитет, рожи вы беспредельные?
– послышался голос вошедшего в барак Рыжика.
– Устроили бойню, балбесы, шоркаетесь по полу как тряпье, весь бутор на себя собрали, шныря без работы оставили!
Рыжик легонько пнул Затырина носком утянутого и начищенного до блеска "блатного" ботинка.
– Рыжик, зачем ногой? По масти не положено, по понятиям нельзя, что я, этот, как его?...
– загундосил оскорбившийся Затырин.
По лагерным законам ногами полагалось бить только сук, козлов и петухов, а "мужику" можно было заехать по роже кулаком.
– Да я что, бью тебя?
– засмеялся Рыжик.
– Если я тебя буду бить, дядя с мельницы... А потом, ты ж валяешься, как гнида, на полу. Вставай скорым ходом, борзота.
Затырин встал и, быстро развернувшись, чтобы ненароком не получить от Рыжика достойную мужика оплеуху, отправился в угол к своей шконке. Неожиданно заорал репродуктор; замкнулись от сотрясений драки какие-то неведомые контакты, и из динамика полилась песня - из модных, когда ударные выстукивают в темпе четырехтактного двигателя внутреннего сгорания. Не дойдя до шконки Затырин пустился в пляс. Каблуки его рабочих ботинок выделывали гораздо более сложные узоры, нежели те, что неслись из репродуктора, промежутки разделялись витиеватой дробью, похожей скорее на пение
– Ну че, посредник, рамсы разводишь?
– хлопнул Рыжик по плечу Шахова. Пойдем, "купца" замутим с грохотульками.
Грохотульками назывались твердокаменные конфеты типа драже, посыпанные то ли толченым кофе, то ли какао. Это был продукт, всегда имевшийся в наличии в зоновском магазине. В брежневские времена килограмм стоил ровно 1 рубль. Грызть их было невозможно, и рассасывались они не менее получаса: именно поэтому все зеки брали грохотульки
У Рыжика не было "шестерки", как у Монгола, и чай он заваривал сам, из некоего недоверчивого принципа.
Через полчаса Шахов, прихлебывая "купца" и перекатывая во рту грохотульку, слушал Рыжика.
Рыжик, молодой, но уже закаленный зоной блатарь, умело начал беседу издалека. Он и сам не знал этого, но действовал едва ли не по учебникам для политических деятелей или военачальников типа "Как управлять массами", "Искусство диалога" и так далее. Умение это выработалось в штрафных изоляторах и БУРах, на пересылках и в "столыпинских" вагонах всевозможных "пятьсот веселых" поездов. Он в совершенстве владел методом, который сами зеки часто называют "гнилым заходом" - не всегда, кстати, осуждающе... Как-то в "столыпинском" вагоне, на этапе между Выборгом и Кировом, Рыжик умело "развел" на разговор таджика-конвоира, несшего службу в проходе вдоль зарешеченных "купе". Он долго распрашивал его о жизни, уболтал на пачку чая и буханку хлеба. Солдатик улыбался, радовался: зеки подыгрывали общим одобрением. Когда с конвоира уже нечего стало получать, Рыжик оборвал общение. "Что, земеля, скоро домой?" - сказал Рыжик. "Ага, брат! В Андижан поеду, там брат Мухтар, мать Фатима, отец Агабек, дядя Хурчум..." - стал перечислять боец. "А девушка, девушка есть?" - поинтересовался Рыжик. "Канэшно! Фотка есть, вот, смотри, моя Фазу, красавица на весь Андижан!" "Ждет тебя?" "Канэшно! Жэныться надо!" "Хорошее дело! ..ться хочется, наверно?" "Ох, брат...
– засмущался боец.
– Очэн хочу!" "Так хули ж ты стоишь, молчишь!
– вдруг заорал Рыжик не своим голосом.
– Сымай галифе, подходи к решке - сделаем!" - и, всунув в открытую "кормушку" руку, звучно шлепнул таджика по заду в галифе. Солдат переваривал сказанное минут десять, а потом стал расстегивать кобуру с "ТТ", что-то злобно пришептывая по-таджикски. Вагон дружно заорал: "Командир! Помогите! Убивают!" - и прибежавший прапорщик отнял у бойца пистолет, пообещав Рыжику хороших звездюлей при выходе на оправку.
– Так что, вот: жизнь моя катится, как алтын по майдану, - тихо и проникновенно говорил Рыжик.
– Зона стала моей судьбой, только что не родился здесь... К прошлому возврата больше нет...
Он долго еще что-то говорил в таком же высокопарном стиле, но Шахов плохо слушал, ждал, когда Рыжик закончит замысловатую увертюру и приступит к главным вопросам. Что это были за "вопросы", Виктор не знал, но догадывался. Аналитическому уму выпускника мехмата не составило труда просчитать близкий "futurum" - время было чревато, зона находилась в состоянии некоего перекачанного сверх меры пневматического механизма, и давление внутри продолжало нарастать. И, хотя оболочка механизма была "чугунной", взрыв казался неизбежным. Шахов провел несколько аналогий: чем мощнее сдерживающая структура, тем страшнее последствия катастрофы. Так, падение демократий всегда менее кроваво, нежели обвал диктатур... Он мог бы все это рассказать Рыжику, но, увы, плохо владел простым языком.
– Ты чего, Шах? Спишь, что ли?
– Да нет, задумался...
– Короче, расклад такой...
– зашептал Рыжик.
После "расклада" Шахов все поставил на свои места - что еще не стояло. Завтрашний день обещал быть насыщенным всевозможными событиями, многие из которых могли в корне изменить судьбу Шахова отнюдь не в лучшую сторону. Марина в последнем письме сообщала об обмене квартиры на Чистых Прудах с помощью Голощапова; площадь оставалась той же, но изменялся район Шаховы-Лесовицкие переезжали в Бирюлево. Марина обещала приехать, и его еще не лишили свидания, а ведь могли: вступал в пререкания с начальником отряда, игнорировал распорядок дня. Спасибо прапору Окоемову: сказал, что, если, мол, жена приедет - договорится, дадут свидание в тот же день. Теперь же все комкалось, словно исчерканный черновик.