Русский диверсант
Шрифт:
— Шутники.
— Интересно, что у них на завтрак? — поинтересовался Михайлов.
— Мясо заливное и луковый суп, — сказал Воронцов, не отрываясь от бинокля.
— А шо цэ такэ?
— Ты что, Штырь, не знаешь, что такое луковый суп?
— Та ни. Цэ я бачу. Мясо заливное…
— А это, Штырь, навроде нашего холодца, — снова усмехнулся младший сержант Петров.
— А-а…
— Ну что, ребята, будем ждать, когда они свой луковый суп сварят? — И Воронцов опустил бинокль.
— А что ты предлагаешь, командир?
— Демьян, ты мне сперва вот что скажи: кто-нибудь из вас танком управлять
— У нас в экипаже полная взаимозаменяемость. Все могут. Но лучший мехвод — Штыренко. Что молчишь, Штырь?
— Смогу, — коротко согласился Штыренко.
— Тогда будем брать танк. Николаев, дуй быстро за Степаном. Не вздумай срезать. Иди точно по нашему следу. Тихо. Наблюдай и слушай. Если что, три раза — рябчиком. Вперед.
— Есть, командир. — И Николаев бесшумно растворился в зарослях кустарника.
Воронцов снова вытащил из-за пазухи бинокль. Танкистов было трое или четверо. Один сидел возле костра и занимался приготовлением завтрака. Другой ломом долбал мерзлую землю. Третий, видимо, командир, сидел в танке. Но, возможно, там же, в танке, был и еще один. Механик-водитель. Он сидел за рычагами и не высовывался, прогревал двигатель. Значит, четверо. Пятый немец, с винтовкой под мышкой, похаживал с факелом вокруг русских механиков. Если не брать в расчет русских, немцев всего пятеро. Как раз по одному.
— Ну, что, Семен, надо натягивать, — сказал пожилой механик своему напарнику.
Кувалда затихла. Русские встали, продели в отверстия крайнего звена лом, тяжело подняли и так же тяжело понесли провисающую дорожку гусеницы к танку. Перекинули через ленивец. Загремели ломом по каткам. Немцы тут же кинулись им помогать. Снова ударила по металлу кувалда.
— Ловко работают. Со знанием дела, — заметил Демьян.
Русские еще возились с гусеницей, а немцы гуськом побежали к лощине. Через минуту там, в овраге, загремели железом. Вспыхнул скупой луч карманного фонарика. Погас. Танкисты вскоре вернулись, неся на плечах какие-то продолговатые предметы.
— Снаряды носят, — догадался Демьян.
— Интересно, откуда?
Один из немецких танкистов нырнул в открытый люк башни, другой стоял на моторной решетке. Третий подавал длинные снаряды, сложенные внизу. Получалось у них ловко, и быстро. Через несколько минут они снова побежали в лощину и опять вернулись со снарядами.
План созрел мгновенно. Воронцов с беспокойством оглянулся: позади, в кустах, захрустела трава под торопливыми шагали — наконец-то пришли Николаев и Степан.
— Слушай мою команду. Демьян, ты остаешься в прикрытии. Глаз не спускай с часового. Он — твой. Возьмешь его, когда мы будем возвращаться оттуда, из оврага. Если нашумим, ты поймешь. Тогда прикроешь нас. Если все пройдет тихо, то выходи на часового. Механики, я думаю, дергаться не станут. Мы будем идти со снарядами. Только бы водитель мотор не заглушил. Остальные — за мной.
Немцы пополняли боеукладку. Осторожно, из рук в руки, передали последний, шестой снаряд. Закурили. Перекинулись несколькими фразами с конвоиром и ушли в сумерки лощины — за новой партией.
Глава двадцать первая
Радовский выслушал доклад Донца и отвернулся к окну. Сквозь белую шторку, плотно задернутую на
— Когда ушел проводник?
— Ночью.
В эту ночь он спал плохо. Приснились родители. Он, Алексей Радовский, куда-то уезжал. Или уходил. Торопливо. Без лишних прощаний. Отец стоял на крыльце их усадебного дома и молча смотрел ему вслед. Мама выглядывала из-за его спины. Отец не пропускал ее. Так было всегда, когда он уезжал. Отец не хотел, чтобы она повисала у сына на руках, плакала, говорила ненужные слова, а потом бежала за пролеткой… Но в этот раз отец что-то говорил ему. Какую-то фразу. Радовский это узнал по его губам — какую-то одну фразу, настойчиво повторял только ее.
— Мы поворачиваем назад. Пришел новый приказ. — Радовский прервал не только доклад Донца, но и свои тяжелые размышления. — Идите, отдыхайте. В полдень выступаем.
— Мне нужно всего три часа. Утром мы посадим разведку на лошадей и перехватим их.
— Утро уже наступило. В полдень придут грузовики. Мы назначены в оцепление.
— Что, снова детей отлавливать?
Радовский не ответил ни единым словом, ни даже жестом. И, если бы Донец повторил свой вопрос, он, пожалуй, ударил бы его. И Донец, видимо, это почувствовал. Как ни странно, у них было много общего. Вот почему они так легко понимали друг друга.
Их Боевую группу направляют в обратный путь. На облаву. Донец вышел на обледенелое крыльцо. Увидел старика, перебиравшего кладушку свежих дров. Выходит, напрасно он зарубил в Богдановом Колодезе Проценку. Можно было и простить его. Потому что, так получается, не спасли они девчонку. Завтра ее втолкнут под брезент и вместе с ее одногодками увезут на станцию. Донец видел, как однажды в тупике грузили в «телятник» подростков, привезенных на грузовиках из-под Вязьмы. Но душило Донца не только это. Сейчас он окончательно понял, что и его семью, живущую в далекой станице под Ростовом, могут разорвать, уничтожить таким же внезапным приказом. И любую из его дочерей жандармы и полицейские могут растерзать где-нибудь в пустом сарае на заплеванной соломе во время облавы. Уж он-то знал, как это случалось. Удержи их. Когда делается большая политика, всякая мелкая тварь тут как тут. Потому что точно знает: когда начнут отламывать и передвигать с места на место большие куски, обломки и крошки полетят во все стороны. И вот тут-то только успевай урвать, схватить, что плохо лежит.
Донец тяжело соступил с крыльца, остановился. Потрогал темляк старой сабли. Вспомнил: надо покормить коня.
Разведвзвод занимал две хаты в середине деревни.
Снег с молодым хрустом рассыпался под каблуками его сапог. И вдруг он подумал: а хорошо, что они не догнали партизан и этого стрелка. Бегали бы всю ночь по лесу, палили друг в друга, пока не закончились бы патроны. Кого-нибудь подстрелили бы, а кто-нибудь все равно бы ушел… Они-то, партизаны или кто там… знают, за что воюют. А вот за что, за какие родины и семьи дерется наша банда? Донец зло хохотнул и потрогал намерзший инеем бронзовый темляк сабли.