Русский Дом
Шрифт:
– У Брейди блестящий ум, – предостерег нас Шеритон, позевывая, когда мы отправились на боковую. – Брейди слышит, как трава растет.
И Брейди, разбирайте его как хотите, блестел, точно пуговки на штиблетах.
Вы замечали это в его умнейшем лице и в вольной неподвижности учтивой фигуры. Его древняя спортивная куртка была старше, чем он, и, едва он вошел в комнату, стало ясно, что ему нравится быть неброским. Его молодой помощник тоже был облачен в спортивную куртку и, подобно своему наставнику, щеголял элегантной неряшливостью.
– Похоже, вы чудесное дело провернули, Барли, – весело сказал Брейди с певучей интонацией уроженца южных штатов и поставил свой портфель на стол. – Хоть кто-нибудь сказал вам спасибо? Я – Брейди и слишком стар, чтобы играть в дурацкие псевдонимы. Это Скелтон. Благодарю вас…
Снова бильярдный зал, но без куинновского стола и деревянных кресел. Мы с облегчением утонули в мягких подушках. Надвигался шторм. Весталки Рэнди закрыли ставни и включили свет. Ветер крепчал, и дом начал позвякивать, точно бутылки, приплясывающие на полке. Брейди расстегнул свой портфель – сокровище, восходящее к тем дням, когда их еще умели делать по-настоящему. Как подобает университетскому профессору, кем он, в частности, и был, галстук он носил синий в горошинку.
– Барли, я где-то прочел или мне пригрезилось, что вы в свое время были саксофонистом в оркестре великого Рея Ноубла?
– Безусым юнцом, Брейди.
– Чудеснейший был человек, верно? И несравненный музыкант? – спросил Брейди, как мог спросить только южанин.
– Рей был король. – Барли напел несколько тактов из «Чероки».
– Вот только его политические взгляды… – сказал Брейди с улыбкой. – Мы все убеждали его оставить эту ерунду, но Рей шел своей дорогой. А в шахматы вам с ним играть довелось?
– Собственно говоря, да.
– Кто выиграл?
– Я, по-моему. Точно не помню. Нет, я.
Брейди улыбнулся.
– Вот и я тоже.
Улыбнулся и Скелтон.
Они заговорили о Лондоне: где именно в Хэмпстеде живет Барли? (Этот район моя слабость, Барли. Хэмпстед – мой идеал цивилизованности.) Они заговорили об оркестрах, в которых играл Барли. (Господи, Барли, неужели он еще играет? Да в его возрасте я даже недозрелого банана купить не сумею!) Они заговорили об английской политике, и Брейди непременно понадобилось узнать, что, по мнению Барли, не так с миссис Т.
Барли словно бы задумался в поисках ответа и как будто сначала его не нашел. Может быть, он перехватил предостерегающий взгляд Неда.
– Какого дьявола, Барли, разве это ее вина, что у нее нет достойных противников?
– Чертова баба насквозь красная, – пробурчал Барли, к тайной тревоге английской стороны.
Брейди не засмеялся, а только чуть поднял брови, выжидая, что последует дальше. Как и мы все.
– Выборная диктатура, – продолжал Барли, тихо распаляясь. – Да благословит бог корпорации, и к ногтю личность.
Он как будто хотел раскрыть этот тезис поподробнее, но, к нашему облегчению, передумал.
Тем не менее вступление было достаточно мягким, и через десять минут Барли, вероятно, чувствовал себя вполне легко и непринужденно. Пока Брейди все с той же благожелательной неторопливостью не перешел к «ситуации, в которой вы очутились, Барли», и не попросил, чтобы Барли вновь изложил ее с начала и до конца своими собственными словами, «но с упором на ту вашу с ним историческую встречу с глазу на глаз в Ленинграде».
Барли выполнил просьбу Брейди, и, хотя мне хотелось бы думать, что слушал я столь же въедливо, как Брейди, я в рассказе Барли не услышал ничего опровергающего прежние его слова или добавляющего к ним что-либо новое.
И на первый взгляд Брейди как будто не услышал ничего неожиданного – когда Барли кончил, он успокаивающе ему улыбнулся и сказал с видимым одобрением:
– Ну, что же, спасибо, Барли. – Его тонкие пальцы перебирали бумаги в портфеле. – Я всегда говорил, что в шпионаже хуже всего ожидание. Ну, как летчик-истребитель, – добавил он, вытаскивая листок и прищуриваясь на него. – Сидишь дома, ешь свою жареную курицу, а уже через минуту у тебя душа в пятки уходит на скорости восемьсот миль в час. И вот ты снова дома как раз вовремя, чтобы перемыть посуду. – Видимо, он нашел то, что искал. – Наверное, Барли, вы испытывали что-то похожее, застряв в Московии совсем один?
– Немножко.
– Болтаться где-то, ожидая Катю? Болтаться где-то, ожидая Гёте? И вы ведь, очевидно, довольно долго где-то болтались, после того как ваша дружеская беседа с Гёте завершилась, не так ли?
Водрузив очки на кончик носа, Брейди внимательно прочел бумагу раза два-три, прежде чем отдать ее Скелтону. Я понимал, что пауза строго рассчитана, но она все равно меня напугала и, по-моему, напугала Неда – он взглянул на Шеритона и снова посмотрел на Барли с явной тревогой.
– Согласно полученным нами полевым наблюдениям, вы с Гёте разошлись около четырнадцати часов тридцати четырех минут по ленинградскому времени. Видели снимок? Скелтон, покажите ему.
Все мы видели этот снимок. Все, кроме Барли. На снимке были они оба, в саду Смольного, когда попрощались. Гёте уже повернулся, чтобы уйти. Барли еще не опустил рук после прощального объятия. В верхнем левом углу – время, засеченное электронным таймером: четырнадцать часов тридцать три минуты двадцать секунд.
– Помните последнее, что вы ему сказали? – спросил Брейди, будто предаваясь блаженным воспоминаниям.
– Я сказал, что издам его.
– А помните последнее, что он сказал вам?
– Он хотел узнать, не нужно ли ему будет поискать другого порядочного человека.
– Черт-те что за прощание, – заметил Брейди безмятежно, пока Барли продолжал рассматривать фотографию, а Брейди и Скелтон – смотреть на него. – Что было после этого, Барли?
– Я вернулся в «Европу». Отдал его тетрадь.
– А каким путем вы возвращались? Вы помните?
– Тем же самым, каким добирался туда. Троллейбусом до центра, потом прошелся пешком.
– Троллейбуса пришлось ждать долго? – спросил Брейди, и его южный выговор, по крайней мере, как почудилось мне, обрел насмешливую подражательность.