Русский коммунизм. Теория, практика, задачи

Кара-Мурза Сергей Георгиевич

Чтобы на основе Советов восстановить государство, требовалась обладающая непререкаемым авторитетом сила, которая была бы включена во все Советы и в то же время следовала бы не местным, а общегосударственным установкам и критериям. Такой силой стала партия, игравшая роль «хранителя идеи» и высшего арбитра, но не подверженная критике за конкретные ошибки и провалы.

В целом, Октябрь открыл путь процессу (поначалу стихийному) продолжения российской государственности от самодержавной монархии к советскому строю, минуя государство либерально-буржуазного типа. М.М. Пришвин записал в дневнике 30 октября 1917 года: «Просто сказать, что попали из огня да в полымя, от царско-церковного

кулака к социалистическому, минуя свободу личности». Это — бессильная ругань, но смысл событий в ней ухвачен верно.

Однако и на этом, близком к установкам подавляющего большинства населения пути возникли фундаментальные трудности: государственное строительство советской власти вошло в конфликт с освобожденной энергией революционных масс и с теми институтами, которые она породила и, строго говоря, которые и были инструментом революции. Как выразился Есенин, большевикам «страну в бушующем разливе пришлось заковывать в бетон». Но это значит, что надо было преодолеть смуту и подавить «русский бунт».

Во время революции каждая политическая сила, имеющая конструктивный проект и претендующая на то, чтобы стать во главе строительства нового жизнеустройства страны, вынуждена в какой-то момент начать, помимо борьбы со своими противниками, обуздание того самого социального движения, что ее подняло. Возможно, это самый болезненный этап в любой революции, здесь — главная проба сил. Обуздать революцию может только государственная власть. Таким образом, государственное строительство, ведущееся революционерами, сопряжено с острыми фундаментальными противоречиями, расколами и конфликтами. 22

22

С этой точки зрения надо рассматривать и события 20-30-х годов в ходе строительства Советского государства после Гражданской войны.

Нельзя забывать об особом фронте революции — борьбе против «молекулярного» антигосударственного движения. Поворот населения к массовой поддержке красных во многом произошел потому, что они, в отличие от белых, показали себя силой, способной не то чтобы победить это движение, а «овладеть» им, придать его хаотической разрушительной силе направление, «ввести в берега». Партия большевиков уже в своей философии резко отличалась от других партий тем, что она открыто и даже жестоко подавляла «гунна», — она единственная была, по выражению М.М. Пришвина, «властью не от мира сего».

Гёте сказал: «Нет ничего страшнее деятельного невежества». Но во всех революциях не только прогрессивные силы, но и невежество освобождается от оков (прежде всего от «оков просвещенья»). М.М. Пришвин, работая в деревне, записал в дневнике 2 июля 1918 года (вероятно, неточно повторив фразу Гете): «Есть у меня состояние подавленности оттого, что невежество народных масс стало действенным». В провинции оказалось, что из всех политических сил именно большевики обладают способностью обуздать «деятельное невежество». Будучи теснее связаны с народными массами, они не нуждались в том, чтобы заискивать перед ними.

М.М. Пришвин, работавший в деревенской школе, писал в дневнике 12 декабря 1918 г.: «Самое тяжкое в деревне для интеллигентного человека, что каким бы ни был он врагом большевиков — все-таки они ему в деревне самые близкие люди. В четверг задумал устроить беседу и пустил всех: ничего не вышло, втяпились мальчишки-хулиганы… Мальчишки разворовали литературу, украли заметки из книжек школы, а когда я выгнал их, то обломками шкафа забаррикадировали снаружи дверь и с криками „Гарнизуйтесь, гарнизуйтесь!“ пошли по улице. Вся беда произошла, потому что товарищи коммунисты не пришли, при них бы мальчишки не пикнули».

Овладеть этим главным потоком революции — народным бунтом, со всеми его великими и страшными сторонами, — оказалось

для большевиков самой важной и самой трудной задачей, хотя, конечно, острая и прямая опасность исходила, начиная с середины 1918 года, от Белого движения. Постановка задачи «обуздания революции» происходит у Ленина буквально сразу после Октября, когда волна революции нарастала. Решение этой противоречивой задачи было в том, чтобы договориться о главном, поддержать выбранную огромным большинством траекторию. Для такого поворота к «обузданию» набирающей силу революции нужна была огромная смелость и понимание именно чаяний народа, а не только его «расхожих суждений». А это понимание встречается у политиков чрезвычайно редко.

Ортега-и-Гассет писал: «Секрет политики состоит всего-навсего в провозглашении того, что есть, где под тем, что есть, понимается реальность, существующая в подсознании людей, которая в каждую эпоху, в каждый момент составляет истинное и глубоко проникновенное чаяние какой-либо части общества… В эпохи кризисов расхожие суждения не выражают истинное общественное мнение».

По каким признакам Ленин распознавал чаяния — должно было бы стать ценным методологическим исследованием. И как он передал это умение большевикам, в основном из простонародья, — вот принципиальный вопрос.

В целом установка на максимально быстрое восстановление государственности, принятая советской властью, хотя поначалу и создала очаги рабочих восстаний («гражданской войны среди своих»), стала фактором, подавлявшим накал сопротивления советской революции в целом.

Когда читаешь документы того времени, дневники и наблюдения (в основном со стороны противников Ленина — его соратники дневников не вели за неимением свободного времени), то возникает картина, в которую поначалу отказываешься верить. Получается, что главная заслуга большевиков состоит в том, что они сумели остановить, обуздать революцию и реставрировать Российское государство. Это настолько не вяжется с официальной историей, что вывод кажется невероятным.

Советская власть уже на первом этапе успешно выполнила едва ли не главную задачу государства — задачу целе-полагания, собирания общества на основе понятной цели и консолидирующего проекта. Г. Уэллс, назвав Ленина кремлевским мечтателем, в то же время признал, что его партия «была единственной организацией, которая давала людям единую установку, единый план действий, чувство взаимного доверия… Это было единственно возможное в России идейно сплоченное правительство» [36].

Что же противопоставили этому противники русского коммунизма? Бессвязный набор идей, уже опробованных и отвергнутых обществом. И даже эти идеи они вынуждены были выражать исключительно смутно. Иначе и не могло быть — в противном случае вся эта мешанина политических течений, объединенных исключительно принципом «не уступить большевикам», просто рассыпалась бы.

Эта неспособность к целеполаганию и строительству была, конечно, не следствием каких-то персональных недостатков и слабостей — среди кадетов, эсеров и меньшевиков было множество умных, образованных и мужественных людей, опытных политиков, прошедших огонь, воду и медные трубы. Причина их несостоятельности коренилась в дефектной мировоззренческой матрице, на которой были собраны их политические организации. Они пошли вразрез с чаяниями народа, были слишком увлечены теоретическими догмами, не отвечавшими реальности и ценностям России, — чувствовали это, но уже не могли порвать со своим партийным проектом. 23

23

Те, кто смог пересмотреть эти догмы, оказались великолепными военачальниками, организаторами, учеными в Советской России и в СССР.