Русский Рэмбо для бизнес-леди
Шрифт:
В пятьдесят первом году "ломом подпоясанные" подбили зеков на массовый побег. Напрасно Ворон пытался образумить их. Когда пляшут все – пляши и ты… Ворон тоже ушел, но сразу же за колючкой откололся от основной массы и с двумя московскими ворами в законе, знакомыми еще по штафбату, залег в тайге. Когда немного затихло, беглые сначала перебрались в Иркутск, а через год в Москву, где у его подельников были связи и кореши. Они помогли Ворону прописаться и купить дом в Подольске.
Назад дорога ему была отрезана, и, сколотив банду из местных блатарей, он принялся вновь брать торговые базы и грузы на железных
В шестьдесят втором, проходя по Кузнецкому мосту, он случайно увидел красного околыша из своего детства. Майор Скорый из харьковской уголовки теперь был генерал-майором московской милиции. На его груди красовался целый "иконостас", но особенно Ворона удивили два ордена Славы. "Если в сорок седьмом мусор был майором, значит, войну он пахал офицером, – размышлял он. – Но офицерам "Славу" не давали… И колодки на орденах что-то больно знакомые…"
Подольская братва дала Ворону наколку на квартиру его визави… Операцию он подготовил, как опытный вор-шнифер, хотя квартирами сроду не занимался. Взял ее он по осени, убедившись, что генерал выехал на дачу. В забитом норковыми шубами шкафу Ворон нашел парадный мундир с "иконостасом". У него задрожали руки, когда он увидел номера орденов Славы. Это были его, политые кровью и потом, солдатские ордена.
"Тогда, в Харькове, мусорок оприходовал мои "бебехи" в свою пользу", – понял Ворон.
В сейфе еще находилась коробка, набитая пачками долларов. Тут же лежали несколько сберегательных книжек, почти на сто тысяч рублей, на предъявителя, и горсть брюликов чистой воды.
Итит твою мать, а мусор-то, волчара позорный, власть свою советскую, как корову, доит.
Прихватив коробку и свои "бебехи", он покинул квартиру, оставив большой плевок на парадном фото генерала. Сберегательные книжки с рублями он полностью кинул на воровской общак, а коробку с долларами, брюлики и свои фронтовые "бебехи", запаяв в молочный бидон, закопал в лесу.
Взяли Ворона через год. Хотя следаки ничего толком не доказали, но срок ему впаяли, по совокупности пятнадцать лет полосатого режима.
Тянул он этот срок сначала во Фрунзе, а потом, после неудачной попытки побега, ему добавили еще червонец, и "столыпинский вагон" увез его на станцию Харп.
В семьдесят восьмом с воли пришла малява о том, что с весенним этапом придут на зону три московских блатаря-мокрушника по его, Ворона, жизнь… Заплачено им, мол, за нее серьезными людьми выше крыши. Ворон догадался, откуда у малявы уши растут – визави даже на полосатом режиме пас его, боясь своего разоблачения. Ворон принял маляву всерьез и стал готовиться к встрече.
Когда по весне пришел этап, он наметанным взглядом сразу вычислил ссученных блатарей, всех троих.
Одного пришлось ему завалить заточкой из напильника, ссученный отморозок уж больно напролом буром пер… Двое других на правеже бухнулись перед авторитетами на колени: приезжал, мол, в СИЗО серьезный ментовской генерал, обещал от сто второй мокрушной статьи всех троих отмазать и срок пересмотреть, если Ворона по-тихому на зоне замочат…
– Ноги тебе надо делать, Ворон, – сказал тогда пахан зоны, старый вор по кличке Нафт. – Не выпустят тебя мусора отсюда, уроют.
А ноги сделать из полосатого режима в ту пору было не так-то просто… Выручили московские кореши: по неведомым Ворону каналам устроили они ему перевод в Ухталаг.
Не успел Ворон оглядеться на новом месте, как проломили кирпичом голову хозяину зоны, полковнику по кличке Барон, и взяли заложников. Кипеш красные околыши быстро утихомирили, а за проломленную голову Барона притянули к ответу двух бакланов по первой ходке.
"Пропадут желторотые, – с жалостью подумал Ворон и неожиданно для всех взял вину на себя. – Мне, чахоточному, так и так гнить здесь, а желторотые, может, еще небо в алмазах увидят…"
Барон был мужик не вредный, он хоть и знал, кто ему кирпич на голову опустил, но за такой поступок зауважал Ворона и не настаивал на крутой статье. Накинули Ворону еще пятерик и по ходатайству Барона оставили его на зоне.
Авторитет Ворона у зеков после того случая стал непререкаемым. Воры выбрали его хранителем общака и патриархом, то есть судьей зоны.
После восемьдесят пятого года железное здоровье Ворона резко пошло на убыль, открылся туберкулез в отбитых на допросах легких. Он понимал, что земная юдоль его заканчивается, и с философским спокойствием ждал смертного часа.
"Всю жизнь по зонам, а вот лежать на тюремном кладбище с ворьем, насильниками и мокрушниками чего-то мне не в масть, – иногда думал он и тяжко вздыхал:
– Не в масть, да жизнь не кино – обратно не перемотаешь".
Оживлялся Ворон лишь тогда, когда по другую сторону колючей проволоки появлялись дети вертухаев и вольнонаемной лагерной обслуги. Часами он мог не шелохнувшись сидеть у окна, наблюдая за их играми и проделками. По ночам на него стала вдруг навадиваться стариковская маета. Наглотавшись чифиря, лежа на своих паханских нарах, он стал мысленно прокручивать всю свою жизнь, и чаще всего память уводила его в далекие годы войны. Перед ним возникали, как живые, лица его фронтовых побратимов-разведчиков и лицо единственной любимой им женщины, его косоглазенькой казашки из Гурьева. Он живо, до родинки на теле, представлял детей, не рожденных ими, и особенно внуков от тех своих нерожденных детей.
Тоска по своим нерожденным детям заставила Ворона приглядеться к уголовному молодняку, валившему в последние годы в зону косяком.
Скиф появился на зоне в восемьдесят девятом. Вошел в барак и, увидев свободные нары у окна рядом с нарами Ворона, положил на них свой матрац. Это было неслыханным вызовом всему бараку. Нары рядом с паханом заслуживают ходками в зону и воровским фартом на воле. Барак попер на новичка озлобленной толпой. Скиф спокойно оглядел всех и командирским голосом заявил:
– Спать буду здесь. Кто против – два шага вперед.
– Мочи фуфлыжника! – заорал наширявшийся петух Сима Косоротая, из московской фарцы, и, напоровшись на кулак Скифа, на заднице пролетел до двери и ткнулся прыщавой мордой в парашу.
– А ты тут будешь спать отныне и вовеки, – показал ему на парашу Скиф.
Сима Косоротая поспешно замотал головой. Его нары и так были у параши.
– Откуда ты, фраерок, такой понтовый выискался? – оглядел старик ладную стать Скифа.
– Из страны, где обитают феи, слышал о такой?