Русский транзит
Шрифт:
А эти… си-эн-эновцы с крыши – молодцом! Жаль, никаких новостей от них не будет часиков этак двенадцать. Самолет заэкранирован. ИЛ-86. Наш.
– Уважаемые пассажиры. Экипаж Аэрофлота приветствует вас на борту… – любезно-похоронным тоном защебетала трансляция. Оно и еще бы! Что-то девульку-стюардессу ждет в стране родной! Эти-то рехнувшиеся соотечественники по доброй воле летят, а она?! Работа есть работа.
Мы не будем делать посадки в Гандере. Мы летим прямиком в Шэннон. ИЛ-86 загружен не полностью, горючего хватит с избытком. А и действительно! Чем быстрей, тем… не хуже.
Будь у меня задние мысли, я бы посетовал: Гандер – островок в Канаде, не попытаться ли прыгнуть и вплавь, Канада – не
Они, кстати, не приуныли. Они вели себя на редкость достойно-интеллигентно. Если всемогущий русский мат способен быть интеллигентным. Способен. Я убедился. Они костерили на чем свет стоит «перевертышей». Они пили и пили. Первый класс, халява, сэр! Впрочем, они пили не по причине халявы! И я тоже.
Мы взревели и взлетели. Бодрячок-Долгорукий сник на какое-то время, побледнел, уткнулся в пакет. Но тут же браво оклемался и огласил на весь салон:
– Судари мои! Господа! Если бы я был женщиной, то решил бы, что забеременел!
– Не опережайте события, князь! Нас всех еще затрахают в Москве! Ах-ха-ха!
Мы взлетели. Я выпил. Я еще выпил. И еще выпил. Немедленно выпил. Чтоб снять скованность. Как-никак такое общество! Волей-неволей закомплексуешь. Принимаете в компанию, соотечественники?! И опить выпил.
Вероятно, был надоедлив. Назойлив. Невыносим. Вероятно. Но не по глупости, да. Я подстраховывался. Знаем-читали про всяческие зонтики с парализующим эффектом, про скрипичные футляры с «узи» внутри. Кто поручится, что среди пассажиров нет подсадного джи-мэна? Лучше перебдеть, чем недобдеть. А то: «мой друг утомился, не будите его до конца рейса». Угу, знаем-читали. Вот я и носился от кресла к креслу, задевая всех и каждого чемоданом с «золотом партии», набивался в собеседники, мозолил глаза. Запомните меня, господа-товарищи! Я жив, я здоров, я полон сил!
Грешен, но подозрительней остальных мне показался тот самый ухоженный старикан с контрабасом в футляре. Или что там у него? А ну как… хрен знает! Базука! Что за необходимость – тащить на горбу в Москву такой… инструмент? Я пристебался к нему, будто пьянь у ларька:
– Ты кто?! Нет, вот ты кто?! Не! Не в смысле! Ты – русский?! И я русский! Давай заколдырим! Бабена мать!
Он смотрел на меня хитрющими глазами: а-а, прикидываешься, что не узнае-ешь?! А я, клянусь, не узнаю! И кого, собственно, я должен узнавать?! Я, знаете ли, швейцар. Я, знаете ли, сенсей. Я, знаете ли, в Америку погулять вышел и – возвращаюсь. Откуда мне тебя знать, папаша! Давай лучше заколдырим!
– А то! – согласился благороднолысый старикан. – Заколдыг'р-рим! Голицын! Сюда! Князь! Составьте компанию! Тг’ретьим будете?! Тут молодой человек пг’редлагает г’ра- зумную идею!
– Господа! Господа! В такую тяжелую минуту, когда над Родиной…
– Подите в жопу, князь! Это для НИХ тяжелая минута! И последняя! Или вы на заклание летите?!
– Я-а-а?! Э, хостесса! Стакан! Стакан, барышня, стакан.
«Мой» контрабасист, такое впечатление, еще до отлета порядком нагрузился, но (уваж-жаю!) глаза ясные-ясные. И хитрющие. Во, человек! А я-то заподозрил…
– Давайте улыбаться друг другу! – вдруг выпалил я текст от «глухонемого». И неожиданно покраснел. А?! Бояров – и покраснел. Да все как-то неловко… Не мои слова, чужие. Хочешь улыбаться – улыбайся. Чё провозглашать – делай! Я в один глоток опрокинул бокал (ни хрена нет в аэрофлотовском самолете! даже стакана! все с бокалами выпендриваются! сказано же русским языком: ста-кан!).
Мы летели. Мы уже перемешались. Уже гомонили. Уже некий Оболенский надсадно веселился: «Не падайте духом, поручик Голицын!». А Голицын, презрев
– Батя! – прочувствованно втолковывал я ему. – Как только мы высадимся, ты мне только спину прикрой, а уж я…
– Не лезьте попег’рек бати, молодой человек! Я пег’рвый!
Уже кто-то (Кончаков?) грозился напустить на Кремль Орду.
Уже кто-то (Измайлов-Барковский?) делился воспоминанием, как в пору питерской юности материл кагэбэшных караульных на Литейном у самого Большого дома, и ему за это ничего не было.
– Вот так вот прямо и матом?!
– Вот так вот прямо, господа! Главное, вежливый и предупредительный тон. Они хорошо воспринимают вежливый и предупредительный тон. Козыряют…
– А на каком языке, баронет? – сообразил кто-то.
– На французском. На каком же еще!
– Ну какой у французов мат! Вот мы, русские…
– Господа! Господа!
Так мы и летели. Спелись. Соотечественники. Прощай, Америка, о! Где я… побывал.
Потом не помню – «шторка» упала. Алкоголь на психотропы наложился. Потом пробудился. Летим. Все еще летим. Байки-рассказки в ход пошли. Я ни черта не запомнил. Все больше о тех, к кому, собственно, мы и летим. То есть в логово. Распаляя собственную удаль, пестуя бесстрашие. А вот! Одну вспомнил. Я вкратце, а то, честно говоря, подустал. В общем, вся петрушка в том, что партпривилегии в СССР распространяются с чиновников на детей, но только на детей, до второго колена. И посол наш какой-то… чуть ли не в США… Дубинин?.. Бобрынин?.. Он… Во! Удочерил внучку! Собственную! При живых родителях и при их согласии. Во!
А я-то неудобствовал, наблюдая за парадом секс-меньшинств на Пятой-авеню! Да расейские бесполые извращенцы догонят и перегонят!
Я, помнится, изо всех сил крепился, чтоб не разродиться своей историей, той самой – с дискетой. Но победило благоразумие. Пусть эта тайна умрет вместе со мной. А я еще до-олго жить намереваюсь. А что за тайна? Ладно, вам скажу, но больше никому. «У царя Мидаса ослиные уши!» Ага? Короче!
Не знаю, сколько уж миллионов ухлопают фебрилы, чтобы раскрыть кодаковскую дискету. И назвали бы они действительно эту программу «Глубокое бурение». Ибо я, когда понял, что загубил программу, поступил аналогично дитенку из древнего анекдота про варенье и про «заса-ахарилось-заса-ахарилось!». Все мы дети, как ни взрослей. Атавизм с младенческих лет: нашкодил – надо все вернуть в исходное, даже когда это невозможно, пусть видимость одна, но пусть! И в банке из-под съеденного варенья – дерьмо в сахаре. А на дискете… Собственно, на ней все как было: наберите, мол, код, иначе содержимое уничтожится, благодарю вас! Это я сам и отстукал на клавиатуре Лийкиного компьютера. И записал на дискету. Кодаковскую. Ту самую – с порнушным Барабашкиным баловством. Не нарочно! Просто она такая же. Маркировка, фирма. Ну?! Ведь на той, натуральной, ничего уже не запишешь – зря ли над ней лучшие кагэбэшные умы мудрили! А теперь все чин чином. Пусть над ЭТОЙ дискетой лучшие фебрильные умы мудрят. «Глубокое бурение»! Пусть прокрадываются изнутри, мозгуют. Боязно ведь просрочить обозначенные секунды. Откуда им знать, что ни хрена там не сотрется и не уничтожится?! Вот уж и в самом деле не сотрется: ни хрена, ни… до какой степени порнушные программы откровенны?! О, «Глубокое бурение», о! Ну да, шутка, если угодно, не самая изысканная, но ведь в том-то и штука – не шутка! Да не проснись во мне глубинный атавизм – сидеть бы мне сейчас под строгим призором в этих… «за- стэн-ках». То-то и оно…