Русский
Шрифт:
Кеша и Капитан, остановленные Профессором в споре, недовольно смотрели на оратора, превосходившего их в искусстве слова и мысли. Казалось, были готовы оспорить утверждение друга, которое обрекало их на этот полутемный чердак, окурки и обноски, на вечные гонения, которые они терпели от неуемных властей. Но одновременно Профессор возвышенно объяснял их неприкаянность и сиротство, их падение в нищету и ничтожество, делал их носителями высшего смысла.
Серж, опьянев, поместил всех троих в стеклянный синеватый объем. Испытал волшебное изумление от музыки, которая вдруг зазвучала под тесной чердачной крышей. Каждый предмет – сломанные кресла со старомодными колесиками на ножках, труба, обмотанная бурым тряпьем, соломенный абажур, пропускавший сквозь дырочки
– И народ наш, други мои, не лишний в сравнении с другими народами, а скорее другие народы лишние в сравнении с нами. Ибо мало кто из других народов ставит перед собой небесные цели, ради которых Бог сотворил человека и дал ему в управление земное бытие, чтобы тот законы земли уподобил законам небесным. Народ наш не дремлющий, не спящий, а уподоблен человеку, одержимому великой мечтой, охваченному неизъяснимым раздумьем. И только кажется, что он дремлет и видит сон. Но то, что сон на земле, то явь на небе. И то, что явь на земле, то сон на небе…
Капитан и Кеша уже не собирались перечить. Слова Профессора погружались в них, как погружается свет в камень, медленно преображая глухую материю, зажигая в ней крупицы блеска.
Сержу казалось необычайной проповедь, звучащая не с амвона, не с университетской кафедры, а на утлом чердаке, из уст бомжа. Это делало проповедь похожей на библейскую притчу. И было нечто таинственное в том, что эту проповедь Бог вложил в уста падшего человека, неприкаянного бомжа, тем самым отметив к нему и к тем, кто ему внимал, свое благоволение.
– Потому, говорю вам, русский народ испытывает от остального мира великие утеснения. На него ополчился мир и из века в век насылает нашествия, гонит его и мучает. И все оттого, что русский народ миру укоризна. Укоряет мир в приверженности к земному и в отторжении небесного. Зовет отрешиться от благ земных и стяжать благ небесных. Это невыносимо миру, и он хочет убить укоряющего. Вот почему из века в век стремятся в Россию враждебные армии, чужие проповедники и воители. Воюют с нами не за наши бескрайние пашни, леса и реки, не за несметные наши богатства, а за право вести за собою мир. Катить колесо истории не в небесный рай, а в подземный ад. И мы, русские, на их пути – камень преткновения…
«И я, и я – камень преткновения, – думал Серж, которому казалось, что эта проповедь для него и о нем. – Они меня захватили и мучили, потому что искусство мое стремится в лучистый Космос, а не к Черному подземному солнцу. Моя цветомузыка объемлет траву и звезды, Мадонну Джотто и бабушкин юный портрет, могилу деда, затерянную в степях Сталинграда, и ветхую материнскую шаль. Раджаб с цветущим деревцем граната, белорус Андрей с „Полком Красной армии“, Лукреций Кар с эликсиром бессмертия – все они камни преткновения».
Он чувствовал неслучайность своего появления в мире. Неслучайность поразивших его бед. Неслучайность своего избавления. Неслучайность появления здесь, на глухом чердаке. Он был нужен мирозданию. Оно породило его для какой-то огромной цели, которая еще не ясна, но будет позже проявлена.
– История, други мои, не мутное облако тумана, которое по прихоти ветра мечется в разные стороны. История – колесо, которое катится. Человечество торит колею для колеса истории, направляет его через все кровавые рытвины и ухабы в сторону Божественного озарения. Колесом истории управляют пророки и святые. Они не дают колесу выбиться из колеи, которую прочертил Господь в своем Божественном замысле. Как Илья Пророк был взят живым на небо, мчался на своей колеснице, мерцая среди звезд деревянными спицами, так и все святые, побитые камнями или распятые на крестах, живут среди звезд, не выпуская из рук колесо истории…
Слова Профессора подтверждали – он, Серж, был не случаен. Был нужен. Был ведом. Его вели к какой-то огромной цели. Ему показали ад, и непременно покажут рай. И там, в раю, он встретит маму и бабушку. В той липовой аллее, где они гуляли в детстве на даче, и земля была розовой, в легких бегущих тенях. Или в том осеннем лесу, где пролетела синяя сойка, и мама сказала, что это бабушка прилетела на них посмотреть. Или в том переулочке, заваленном синим снегом, по которому вела его бабушка, сжимая рукой его хрупкие пальцы в пестрой вязаной варежке. Они увидят друг друга. Он кинется к ним и обнимет и, целуя, скажет: «Как я люблю вас!»
– Историей управляют не только отдельные пророки и герои. Ею управляют монашеские ордена и закрытые ложи. Но есть народы, призванные во всей своей совокупности управлять историей. Такие народы, други мои, называются мессианскими. Мы, русские, мессианский народ. Мы стремимся к тому, чтобы колея истории привела человечество в рай. В то совершенное бытие, где отсутствуют черный грех, подземная ненависть, насилие над Божественным творением, будь то человек, цветок или звезда небесная…
«Ведь это обо мне, обо мне! – думал Серж, находя в словах Профессора созвучие со своими сокровенными мыслями. – Я русский, и мой народ мессианский. Оттого все наше величие и наше ничтожество, наше несравненное счастье и невыносимое страдание. Все, к чему я стремлюсь, все мои образы и метафоры – это образы совершенного бытия, метафоры Русского рая».
Он испытывал вдохновение. Его оставили страхи и сомнения. Он нашел опору, на которой может утвердить свою жизнь. В его жизни было все неслучайно. Его погрузили в ад, чтобы вознести в рай. Его подвергли мучениям, потому что он дерзал своим творчеством управлять колесом истории. Нет выше и прекрасней России с ее святыми могилами и кровавыми плахами.
«И я, и я, русский, среди этих могил и плах».
– Впервые, други мои, русское мессианство обнаружило себя в учении старца Филофея, обитавшего в пятнадцатом веке на берегу Псковского озера в дивной Свято-Елеазаровской обители, мистической и чудной, где смертному человеку открывается вещее зрение. Старец провозгласил учение о Москве – Третьем Риме, взывая к великому князю Василию посвятить всю его царственную мощь сбережению православной веры, которая была утрачена в Первом Риме на италийских холмах. Канула во Втором Риме, в Константинополе, разграбленном агарянами. И восторжествовала в Третьем Риме, в Москве. Это учение о соединении Церкви и государства для единой цели, которая ведет человека к Богу и посильна одной России. Это грандиозное творчество, вопреки соседнему кромешному Западу, которое взяла на себя Россия и русский народ…
Серж чувствовал волшебство происходящего. Здесь, на чердаке, где колченогие кресла, объедки скудной еды, непроглядная бедность, – здесь вдохновенный философ объясняет судьбы России. И этот чердак краше любых дворцов и прекрасней храмов. Среди народной беды и бессилия, торжествующих врагов и злодеев здесь проповедуется Победа, празднуется русское торжество.
– Еще один пример русского мессианства, други моя, – Патриарх Никон, который в семнадцатом веке под Москвой воздвиг чудную обитель, Новый Иерусалим. Он послал монахов и архитекторов в Палестину, в Святую землю, и те принесли ему под Москву чертежи храма Гроба Господня, топонимику Святой земли. И теперь под Москвой, в Ново-Иерусалимском монастыре, есть Голгофа, Крестный путь, Фавор, река Иордан, Генисаретское озеро и Гроб Господень, – все дороги и тропы, по которым ступала нога Христа. По разумению Никона, Россия была той землей, которую выбрал для своего Второго Пришествия Иисус Христос. Россия, избранная Богом страна, строила для Спасителя среди подмосковных березняков и рек удивительный космодром, на который в буре огня и света должен был опуститься Христос. Ибо Россия – излюбленная Христом страна, которую «удрученный ношей крестной в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя». Грандиозная космогония Никона была созвучна тому, как если бы русские задумали передвинуть земную ось, поменять местами летающие в мироздании планеты и сделать Россию центром Вселенной…