Шрифт:
Часть первая
Глава первая
Сергей Александрович Молошников, в обществе приятелей Серж, тридцати двух лет от роду, темно-русый, с узкой переносицей продолговатого носа, золотистыми бровями, под которыми серьезно смотрели большие серые глаза. В их глубине переливалась таинственная неопределенность, какая бывает у художников в ожидании внезапного озарения. На мягких губах вдруг появлялась едва заметная насмешка недоверия, словно мир, данный ему в ощущениях, был не полным и не единственным. Таил в себе иную, восхитительную реальность, доступную лишь художественному прозрению. Он работал арт-директором на популярном телеканале. Создавал образы и композиции телешоу с помощью декораций,
Сейчас он ехал по заснеженной январской Москве, по Щелковскому шоссе, на телестудию, где предстояла премьера нового телешоу «Планетарий». Он наслаждался уютным салоном машины, сладковатыми запахами лаков и кожи. Ему было удобно в легкой кожаной куртке, отороченной волчьим мехом, в мягких мокасинах, позволявших стопе чувствовать педали. Глаза ловили лакированные вспышки автомобилей, розовое морозное небо с кристаллическими фасадами, заиндевелыми рекламами, дорожными знаками и высокой, как легкая сеть, стаей пролетных галок.
Он чувствовал светомузыку города. Морозный румянец неба и поющие струны проводов. Мягкий шелест собственного автомобиля и змеиное шуршание обгонявших его машин. Страстные вспышки красных хвостовых огней и нервные золотые миганья. Нетерпеливый вой «скорой помощи» сопровождался фиолетовыми всплесками. Мелькали на тротуарах сгустки толпы, облепившие торговые киоски, а сами киоски, освещенные изнутри, с мерцающими гирляндами, были похожи на крохотные часовни, собравшие вокруг себя богомольцев. Дома казались огромными клавишами, каждая из которых издавала особый звук – бархатный, нежно звенящий, металлически-визгливый, глухо рокочущий. Шоссе, по которому он катил, было желобом, где струились лакированные и стеклянные волны, плавные линии, разноцветные поля. Неслись шаровые молнии света, радужные переливы. Им сопутствовали бесчисленные мелодии, которые издавали серебряные саксофоны, черные полированные рояли, деревянно-гулкие виолончели с натертыми канифолью смычками. Серж чутко ловил каждую из пробегавших гармоник, отыскивая созвучный ей цвет, сплетая в затейливый узор спектры и гаммы.
Внезапно среди перламутровых звуков и поющих спектров он уловил тончайшую черную струйку, едва различимый звук, похожий на свист. Так блестит на разноцветных камнях чешуйчатая змейка. Так тихо посвистывает она среди безопасных и радостных звуков.
Черная тончайшая линия, обнаружив себя среди многоцветных звучаний, исчезла, нырнув в сплетение цветастых нитей. И снова возникла, как темная рыбка, ныряющая среди жемчужных вод.
Серж чувствовал ее как нечто отдельное, появившееся в цветомузыке города, обращенное прямо к нему. Темная нить завязала узелок в его душе и тянула к себе. Он не видел место, откуда она исходила, только чувствовал ее натяжение и пульсацию.
Теперь издаваемый ею звук напоминал звон невидимой осы, которая могла укусить. Но этот звук не отталкивал, а болезненно притягивал, управлял поворотами руля, вел его автомобиль, казалось, вопреки его воле.
Серж свернул с шоссе, ехал, повинуясь незримому навигатору. Оказался в пространстве, черном от кипящей толпы, в тесном скоплении автомобилей, запрудивших проезд. Отсюда, из этого черного клубка, исходила загадочная нить, как магнитная силовая линия, вовлекала его в людское месиво.
Кое-как, давя колесами сугробы, он поставил машину и вышел. Толкаемый со всех сторон тюками и кошелками, окруженный азиатскими и кавказскими лицами, косноязычной речью, он протиснулся сквозь толкучку и очутился перед стрельчатой деревянной аркой, на которой буквами, стилизованными под арабскую вязь, было начертано: «Райский рынок». Красовалась вывеска с веселым торговцем в чалме, который предлагал покупателям пучок женских бюстгальтеров.
Шедшая впереди женщина несла на плечах туго набитый тюк. Поскользнулась, тюк упал на снег, и из него посыпались упакованные в целлофан мужские плавки, зеленые, красные, синие. Женщина, жалобно охая, стала собирать упаковки, и в глаза Сержу бросилось ее умоляющее изможденное лицо, красные плавки с вышитым голубым дельфином.
Чувствуя, как тянут его безымянные силы, он обогнул женщину с плавками, прошел сквозь арку и оказался на рынке.
Рынок был похож на табор из шатров, балаганов, дощатых навесов, пестрых расцвеченных тканей. Клубился, галдел, голосил. Тянулись ряды, прилавки, заваленные товаром лотки. Убегали в сторону закоулки. Морозный ветер раскачивал на веревках кофточки, блузки, мужские пиджаки, женские платья. Висели дубленки, коричневые, черные, золотистые. Ветер дергал лисий и куний мех. Шубы, тулупы, зимние шапки всех фасонов и форм. Приплясывали от ветра женские сапожки, мужские туфли, детские башмачки, бесчисленные, нанизанные на одну бесконечную бечеву, на всякий размер и вкус. Продавщицы, укутанные в платки, с красными, как яблоки, щеками, дышали паром, зазывали покупателей, зыркали озорными глазами. Рядом с ними появлялись кавказские, синие от холода, мужчины в нахлобученных шапках, и тогда продавщицы начинали громче зазывать прохожих, теребили напоказ край дубленки, демонстрируя качество выделки, или размахивали перед глазами покупательниц кожаной дамской сумочкой. А кавказцы, оживив торговлю, удалялись вглубь балагана, где краснела накаленная электрическая спираль. Замерзшие горцы грели руки, пили дымящийся чай, оставляя своих русских краснощеких подруг торговаться, считать деньги, с помощью деревянных палок снимать с веревок блузку едко-зеленого цвета или дамский пеньюар, прозрачный, как крыло стрекозы.
– Красавчик, купи своей дамочке блузку. Она тебя за нее поцелует, – окликнула его пышная продавщица, пылающая на морозе, как роза.
Серж двигался рядами, погружаясь в толпу и снова выбираясь на свободное место, увлекаемый вглубь рынка упрямой невидимой силой. Словно по нему наносили чуть слышные удары, менявшие его траекторию, и он, как бильярдный шар, катился туда, куда его направляли толчки.
Теперь, вместо кавказских лиц, отовсюду выглядывали китайцы. Одинаковые, смуглые, в собачьих ушанках, с ласковыми косыми глазами, они широко улыбались, открывая кривые крепкие зубы. Здесь висели махровые полотенца с грудастыми красавицами, зубатыми драконами и ядовито-красными розами. Пестрели плюшевые медведи, верблюды, обезьяны, собаки всех размеров, перед которыми замирали мамаши с детками, желавшими сразу все – и рыжего хвостатого пони, и шелковистого кудрявого пуделя, и веселую макаку с шерстяным хвостом. Из балаганов с игрушками тянуло сладким дымком, запахом вкусной еды. Китайцы подкладывали в железные печурки мелкие щепочки, грели жестяное блюдо с лапшой и мясом, хватали еду деревянными палочками.
– Холосый каспадин, купи твоя детка коску. Все мыски дома нету, – улыбнулся ему узкоглазый продавец, показывая плюшевого полосатого кота с шелковым бантом на шее.
Серж не понимал, зачем он оказался на рынке, кто и куда увлекает его, нанося мягкие направляющие удары. Он испытывал болезненное безволье, странное непротивление, наркотическую расслабленность. Окружавший мир казался миражом. Плюшевый лев с зелеными стеклянными глазами вдруг высунул алый, окруженный паром язык. А в махровом халате померещилось млечное женское тело, и соски на морозе казались фиолетовыми сливами.
Ему чудилось, что за рядами прилавков, за висящей занавеской платьев, ковров, полотенец, скрывается потаенная жизнь. Он видел, как в свете костра люди в халатах и тюбетейках режут барана, и кровь из рассеченного горла хлещет в медный таз. Видел удалявшуюся в глубину узкую улочку с разноцветными китайскими фонариками, и китаец, впряженный в двуколку, везет молчаливого господина в черном цилиндре. И все это сопровождается музыкой, едва различимой, будто ветер приносит заунывные звуки барабанов и флейт, и под эти звуки алая струя из бараньего горла омывает темную медь, и мелькают желтые деревянные спицы китайской двуколки.