Русское братство
Шрифт:
— Я люблю тебя, мой славный, мой милый, мой любимый… Давно люблю.
Степаненко насторожился. Да, он догадывался о ее чувствах, но чтобы все было так серьезно…
Он осторожно взял ее руку, припал губами к маленькой теплой руке.
— Не говори ничего.
— Нет, я сейчас брошусь тебе на шею…
— Что ты делаешь, Ира? Люди увидят…
— Боже мой! Пусть смотрят все, пусть смотрит весь мир. Разве я могу стыдиться своей любви? Разве она оскорбляет тебя? Разве тогда, в беседке, у нас не было того, что называется любовью?
Женщина обхватила его шею руками, принялась целовать. «Спектакль! —
— Не надо, Ира, не надо… — растерянно повторял он, не зная, как вести себя, чтобы не обидеть человека, к которому относился так тепло, по-дружески.
— Почему ты молчишь? Почему не ответишь мне?
— Что же мне ответить тебе, Ира?
Она отстранила от него горячее лицо, проговорила взволнованно:
— Я не требую… Прости меня… Я не прошу немедленного ответа. Только дай надежду. И я буду счастлива. Ну что же ты молчишь?
— Я думаю, Ира…
— Я не буду нарушать твоих мыслей.
В проходном московском дворике они присели на скамеечку. Ира была возбуждена, взволнована.
— Прежде чем ответить, я прошу тебя успокоиться… — сказал Степаненко. — Ты услышишь, возможно, неприятные тебе слова. Искренне признаюсь, что ответить взаимностью на твою любовь я не то что не могу… Если хочешь, не имею права.
Ира низко опустила голову.
— Не сердись, Ира. Я по-прежнему уважаю тебя… Да, когда-то я сильно любил тебя. Но прошло столько времени. Не знаю, как сложится предстоящая жизнь. Я должен отомстить за Алексея… Понимаешь? Но и тогда… Послушай, возможно ли повернуть время вспять? Вернется ли то, юношеское?
Степаненко вздохнул. Ира привлекала его как и прежде, но такая страстная демонстрация чувств с ее стороны была подозрительна.
Ира тоже вздохнула.
— Знаешь, Макс, я не перенесу этого. Твои слова такой страшный удар для меня, который выбивает из-под моих ног все, и даже жизнь: я не смогу жить без тебя.
Он встал и подал ей руку.
— Нет, Ира, не говори так. Ты взволнована…
Ира, не принимая его руки, поднялась.
— Тогда, тогда прощай навсегда. Нам надо расстаться, чтобы никогда-никогда не видеть друг друга, не слышать. Прощай… Короче, я не хочу винить тебя, не имею на это никакого права. Не каждому удача в жизни.
Макс потянул ее за руку:
— Сядь. Успокойся.
Она послушалась.
— Моя славная Ира, — проговорил Степаненко, тщательно подыскивая слова. — Ты очень нравишься мне. Быть может, я даже склонен полюбить тебя… Понимаешь, склонен. Но у тебя не найдется ни одного слова, чтобы осудить меня только за то, что сейчас не время… заниматься этим. Я не осуждаю тебя, но во всяком случае хочу — чтобы ни случилось, что бы ты была верна памяти Алексея. А пока, я надеюсь, я хочу верить, что ты будешь моим верным и надежным другом, моим товарищем, на которого я могу рассчитывать в тяжелую минуту…
Ира сжалась в комочек, прошептала:
— На все, на все я согласна.
Он обнял ее.
— Ну вот и хорошо, славная моя, милая девочка.
— Если я нужна тебе, как хороший друг, я всегда в твоем распоряжении.
Глава XXX. Будни
На следующий день,
Машину вел с трудом — глаза разбегались, чувствовалась неясная тревога.
Начальник управления, шеф Степаненко — человек в очках с золотой оправой, в звании полковника, встретил его так, словно ничего с внешностью Максима не произошло. Он едва взглянул на него, здороваясь. Даже не встал из-за своего стола из карельской березы. Это не предвещало ничего хорошего. Настораживало и то, что у полковника две морщины, идущие от крыльев носа к углам рта, были выражены резче, чем это было обычно.
По этим двум морщинам Степаненко безошибочно определял настроение шефа. Вероятно, когда полковник смеялся, морщины исчезали вовсе. Но Степаненко никогда не видел полковника смеющимся.
— Чем ты занимаешься? — буркнул полковник.
— Пока ничем…
— Я вообще говорю, чем ты занимаешься? — повысил шеф голос.
Степаненко не нашелся с ответом.
— Ты специалист по тоталитарным сектам, да?
— Да… — не совсем уверенно пробормотал Степаненко.
— А теперь скажи, есть ли в Арсеньевске хоть какая-нибудь религиозная община? — полковник встал и оперся о край стола.
— А? — понудил он его к ответу, не повторяя содержание вопроса.
Степаненко опять промолчал.
— По моим сведениям, там только один православный приход. Но если бы даже там были «трясуны» или объявился очередной чокнутый мессия, призывающий людей сжечься во имя прихода конца света, я все равно бы тебе не поверил. Понял?!
— Чего уж тут не понять, понял.
— Чтобы тебя, — голос из угрожающего шепота грозил перерасти в пронзительный крик, — в этом городке больше не видели, понял?! Там работают мои ребята. Так что не суйся, ради бога. Сунешься, п… тебе будет. Ты хоть это понял, Робин Гуд хренов?!
— Так точно, товарищ полковник.
Степаненко не помнил, как двигался по коридорам исторического здания.
Выскочив из здания на Лубянке, он как ошпаренный сел в машину, охватил руль обеими руками, уперся лбом в тыльные стороны ладоней…
«Что-то здесь не так. Почему полковник такой злой? И что значат его слова — «сунешься — крендец тебе будет»? Раз так говорит, значит, чего-то боится. Не чего-то, а именно того, что он, Степаненко, может туда сунуться. Но почему?»
Само построение фраз, грубое ругательство, которое выскочило из уст всегда корректного полковника, — все убеждало его в мысли, что полковник лично заинтересован в том, чтобы информация о событиях в Арсеньевске не получила широкую огласку. Это, по крайней мере, тот минимум, в котором полковник заинтересован. Дело не в том, что Степаненко помешает бригаде, которая там работает. Скорее всего, никто там и не работает. Сколько было случаев, когда полковник просил Степаненко подстраховать работу тех или иных коллег, помочь разобраться в криминальных или связанных с деятельностью иностранных спецслужб делах. Достаточно было умного совета, совместного анализа, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. А тут явный запрет, да еще в такой грубой форме.