Рваные души
Шрифт:
Он сел за стол и пристально посмотрел на продолжающего стоять Александра.
– Рассказывай, дорогой, зачем ты из штаба в наши вшивые окопы приперся. Не на Семеныча же любоваться?! И вряд ли меня менять пришел, прислали бы кого попроще.
Неделю назад немецкий снайпер прямо в голову застрелил командира первого батальона подполковника Орлова. Именно у него Владимир набрался столько опыта, который позволял ему оставаться в живых самому и не лить почем зря кровушку русского солдата. Строгий, но справедливый командир батальона быстро и доходчиво, на матно-русском языке объяснил прибывшему в его распоряжение новому командиру роты отличие между штабной и строевой службой. Его боялись и солдаты и офицеры, но при этом безмерно уважали, трепетали перед его строгостью и любили за отеческую заботу. Попасть в его батальон было за счастье. В солдатской среде бытовало мнение, что служба у Орлова – это своеобразная гарантия выживания на войне. Орлов был старый опытный вояка, успел повоевать еще в Русско-японскую. Казалось, что он наделен незримым даром чувствовать, куда летит пуля, где упадет снаряд и куда нужно шагнуть, чтобы не наступить на мину. За все время у него не было даже незначительного ранения, хотя никто не смел упрекнуть его в трусости, Орлова всегда видели на самых сложных участках, он всегда находил правильное решение, находясь, казалось, в самых безвыходных ситуациях, и надо же было ему так попасться. Накануне вечером Орлов получил письмо из дома. Что там было написано, никто не знал – Орлов никогда не делился
Потом уже, когда Владимир думал о произошедшем, ему казалось, что подполковник сам искал смерть. Ведь о том, что на их участке действует снайпер, знали все и старались лишний раз не высовываться из-за бруствера, не рисковать по-пустому. Орлов долго стоял и курил, глядя в темноту, в сторону немецких окопов. О чем он думал в тот момент, ожидая смерть? Почему никто не бросился на него, не повалил на землю, не затащил в блиндаж? Владимир часто корил себя за то, что ушел проверять караулы и не видел, что происходило с Орловым. Если бы он тогда остался! Ему казалось, что ничего бы этого не произошло. Так иногда бывает в окопах. Наступает помутнение рассудка, человек перестает разумно оценивать опасность, отпускает на волю накопившиеся инстинкты, перестает доверять им и своему опыту. Именно в этот момент за спиной появляется зловещая старуха смерть. Она одной своей костлявой рукой успокаивает человека, заманивая в свою ловушку, создавая в его голове мифические картины самообмана, уверенности, что именно с тобой сейчас ничего не произойдет, что смерть, может, случиться с другими, но только не с тобой. А в это время своей другой рукой она уже берет человека под локоток и ведет в свое царство, откуда никому нет возврата.
Когда Владимир вернулся, Орлов был уже мертв. Пуля пробила переносицу и застряла на выходе из черепной коробки. Смерть забрала его к себе мгновенно, не дав никаких шансов на спасение. Он еще лежал на дне окопа в грязи, и казалось, что в его мертвых глазах, между которыми зияла рана, все еще витает та непроглядная жизненная тоска, которая заставила подполковника позабыть про себя, про свой батальон и шагнуть в никуда.
После смерти Орлова командовать батальоном было поручено командиру третьей роты капитану Владимиру Новицкому. Вторую неделю их Третий сибирский корпус наступал, и командир 27-го Сибирского полка полковник Мясников решил, что не будет сейчас требовать, чтобы ему прислали нового командира из корпуса, справедливо считая, что в данный момент это только ухудшит ситуацию в батальоне, ведь для знакомства с составом и обстановкой совершенно нет времени. Только вперед и вперед должен двигаться полк, пробивая себе дорогу в этой снежно-грязно-кровавой каше. Навстречу рою пулеметных пуль, чавкающим разрывам снарядов и свистящим хлопкам мин. Только вперед! Не жалея никого и ничего для выполнения приказа, во имя самого продолжения этого кровавого акта под названием война, когда за человеческую жизнь не поставишь даже ломаного гроша. И не зря солдат на войне не считается человеком, это всего-навсего боевая единица, подчиненная только выполнению приказа, не имеющая своей воли. Даже своей жизнью солдат не имеет право распоряжаться, она ему не принадлежит.
Боевая единица – это человеческое тело, способное сжимать винтовку или пулемет, способное ходить, бегать, ползать, атаковать, наступать и умирать. Это самое низшее существо в жестком механизме войны. Из определенного количества таких единиц состоят уже следующие боевые единицы: отделения, взводы, роты, батальоны, полки, дивизии, корпуса и армии. И именно в том, чтобы собрать воедино эти единицы, бросить их в бой, добиться выполнения приказа любой ценой на своем уровне, заключен весь бездушный механизм войны – машины по перемалыванию боевых единиц. И ничего страшного, если пропадет одна единица – на смену ей придет другая. Нигде так дешево не стоит человеческая жизнь, как на войне. Да и что такое есть жизнь? Это всего лишь бег между рождением и смертью. Родившись, мы сразу запускаем невидимый таймер, отсчитывающий минуты, часы, дни, годы, оставшиеся до смерти. Война лишь способна ускорить этот бег, превращая его в бешеный спринт. Смерть всегда висит над человеком своим невидимым черным крылом, постоянно напоминая о бренности жизни. Мы как мотыльки летим к огоньку свечи под названием жизнь, не зная, что это всего лишь ловушка, которую нам устроила смерть. И обжигаясь на этом огне, мы превращаемся в ничто, в молчаливые холодные трупы. Что только не придумало человечество, чтобы поскорее загубить светлый росток жизни, пробивающийся к теплому солнцу вечности. И нет никого кровожаднее самого человека. Мы единственный вид живых существ на Земле, убивающих себе подобных ради удовлетворения каких-то собственных интересов. Мы хозяева Земли, обладающие разумом и свободной волей, данными нам от Бога. И что мы делаем с этим великим даром? Мы используем его против самих себя. Вся история человечества пронизана бесконечными войнами. Но самое обидное во всем это то, что те, кто затевает войны, как правило, распоряжаются не своими, а чужими жизнями. Вот и идут безмолвные боевые единицы умирать ради чужих интересов. И чем более развитым становится человечество, тем встрашнее и кровожаднее становятся войны, словно мы участвуем в соревновании на кубок смерти.
Александр сел напротив Владимира, положил руки на стол, немного выждав, посмотрел тому в глаза:
– Сегодня на 10.00 у вас назначена очередная атака. Так?
Владимир молча кивнул.
– Высота должна быть наша! Сколько можно туда-сюда бегать? Не надоело? Вот меня наблюдателем к вам и назначили, так что, друг мой ситный, буду смотреть, как вы воюете против моих бывших родичей.
Александр улыбнулся какой-то грустной улыбкой.
– М-да… брат мой, не позавидуешь тебе. Скажи спасибо, что не арестовали как немецкого шпиона, – немного подумав, ответил Владимир. – Не переживай за нас, к атакам нам не привыкать. И завтра пойдем, и послезавтра, и пока люди не закончатся, ходить будем. Медленно, но ползем по этой каше. Сколько уже верст прочапали за эти дни? Считай, совсем ничего, а устали так, как будто уже до Германии дошли. Правда, германцы за это время успели новые силы подтянуть и пулеметиков поставить дополнительно. Да и с патронами у них пока все хорошо. Постоянно контратакуют. Так что скорость продвижения совсем уменьшилась. В батальоне с начала наступления два пополнения было. И уже почти всех повыбивали. Вот и получается сейчас, что утром мы к их окопам бежим, захватываем, а удерживать уже некем, да и нечем особенно. С боеприпасами тоже полная беда. Артиллерия не помогает развить наступление, снарядов нет. Так, для поддержания нашего морального духа, саданут пару снарядов с утра по немцам и все. Вот такая артподготовка, дружище. А после того, как мы германцев из траншей выбьем, поддержать они нас уже не могут. Им бы стрельбу дальше перенести, чтобы мы смогли продвинуться к следующей линии и не дать возможность германцам подтянуть силы и контратаковать, а батареи молчат. Мы даже нормальную оборону организовать не можем. Нечем. Патронов почти нет, что в окопах подберем, тем и стреляем. Того и жди, что немцы оклемаются, соберутся c силами и раздавят, как вшей. Вот и бегаем как зебры галопом – утром туда, вечером обратно. Хотя это и бегом-то назвать трудно. Что это за великий умник такой выискался, решил в марте наступать? Такая каша, такое болото, что любая черепаха нас обгонит. Да и с флангов эту чертову высотку не обойти. Орлов посылал разведку, чтобы обходной путь найти, хотели штурмовую группу создать и во время основной атаки немцам во фланг ударить. Не вышло. Кругом трясины непролазные. Льда уже почти нет, вода высокая, ничего не видно, шаг ступил – и пропал. Чуть двух солдат не утопили. Хорошо, что Макарыч наш толковый дядька, он разведчикам веревку с узлами дал с собой, каждый за нее держался, и кто проваливался, того остальным легче было вытащить. Да и провалившемуся было за что цепляться. Три ночи проползали, так подступов и не нашли. Дорога только через эту высотку идет. Пока ее не захватим, дальше пройти не получится.
– Ладно, не канючь, сам знаешь, зачем мы наступаем. У тебя еще по сравнению с другими хотя бы потерь поменьше, поверь, у соседей все намного хуже. Пополнения не успевают подходить.
– Знаешь, Саша, – вдруг гневно зашептал Владимир, словно боясь, что кто-то их подслушивает, – сколько еще будет продолжаться это топтание на месте? Даже непонятно, наступаем мы или нет. Говорят, что это отвлекающий маневр, потому что под Верденом союзникам одно место прищемили и у них там сейчас совсем туго. Так почему мы должны бессмысленными атаками их поддерживать? Мы же просто губим людей, посылая их на верную смерть. И если для нас с тобой это просто работа, мы присягу государю нашему и Отечеству давали, то мы хотя бы знаем, за что головы кладем. Мы с тобой люди военные, нам приказ дали, и мы его должны выполнить не обсуждая. Только как я могу объяснить своим солдатам, что они идут помирать из-за того, что у французов проблемы? Да почти никто из них не знает, что такое Франция и где она находится! А почему они умирать за нее должны, уж тем более не знают. Вот и молчу, потому что стыдно мне им про это сказать. Не поверишь, стыдно и все. Плету всякую ересь про царя, Отечество и необходимость ползти по грязи именно сейчас, потому что немец выдыхается и резервов у него нет, и поэтому нужно его добить, пока не успел новые силы подтянуть. Уж не знаю, верят или нет в эту чушь. Сам уже почти в это поверил. Только солдата, брат, не обманешь, он фальшь нутром чувствует, прямо как хорошая жена. Ты ей можешь что угодно говорить про учения, ночную работу и прочее, но она сердцем твое кобелиное настроение чувствует. Ну скажи ты мне, друг мой ситный, разве нельзя организовать одно хорошее наступление по всем правилам, не сейчас, в распутицу, а когда дороги подсохнут, и взять положение в свои руки, пока немцы с французами разбираются. Ну что вы там в штабе надумали? – сказал он уже подобревшим голосом. – Чаю хочешь? Время вроде еще есть. Скоро светать начнет, сходим позиции посмотреть немецкие, а то, небось, только на карте их и видел. Так будешь чай? – он опять взглянул на Александра.
– А может, у тебя что-то покрепче есть? Пока к тебе пробирался, совсем продрог. Да и ноги замочил. Так что от рюмки-другой хорошего коньяку или водочки я бы, пожалуй, не отказался.
– Я не пью перед боем и тебе не советую. Помирать приятнее на трезвую голову, – Владимир улыбнулся. – И солдатам своим запрещаю. Вечером после боя можно, чтобы снять напряженность и усталость, а вот с утра ни-ни. Водка снижает страх перед происходящим, но подавляет чувство сохранения. Хотя… – Владимир глянул на часы: до атаки оставалось еще четыре с половиной часа, – …по одной в чисто медицинских целях, ну и, конечно, за встречу можно. Семеныч, подай графин с водкой, две рюмки и что-нибудь закусить, – громко сказал Владимир, глядя на дверь. Тотчас, словно уже все заранее подготовив, на пороге возник Семеныч с подносом, на котором стояли запотевший графин водки, две солдатские кружки и между ними миска с хлебом и нарезанной толстыми ломтиками конской колбасой.
– Звиняй, брат, хрустальных бокалов не держим, а икорку с осетринкой и белый хлебушек с утра не завезли, – шутливо сказал Владимир, разливая понемногу водки в кружки. Они чокнулись, и Владимир залпом выпил холодную прозрачную жидкость, которая сразу же обожгла желудок и приятным теплом стала растекаться по телу. Он уже и не представлял, что где-то есть фарфоровая или хрустальная посуда и нормальная еда. Почти два года, проведенные в окопах, выжгли из его памяти все, что касалось нормальной человеческой жизни. В его памяти осталось совсем немного того, что было с ним два года назад, и здесь уже выглядело совсем нереальным, чем-то фантастическим и будто бы даже произошедшим не с ним. Два года, проведенные здесь, на передовой, словно слились в какую-то вечность. Владимир уже не помнил начала, не видел и конца всего этого. Казалось, что только смерть могла вырвать его из этой кровавой жизни. Но о смерти он не думал, хотя она каждую минуту давала о себе знать, забирая в свои костлявые объятия все новых и новых людей.
Иногда, в периоды затишья, он вспоминал детей, представить их повзрослевшими у него не получалось. Наверное, у Даши уже коса до пояса, а Димка все так же носится в своей матросской форме и всем объясняет, что он моряк. Почти не вспоминалась Софья, а ведь он так любил ее открытую светлую улыбку. Он вспоминал, что, когда она улыбалась, солнце начинало светить ярче, весь мир сразу становился добрее и чище, в душе зацветали ландыши. И тогда Владимир мог часами без умолку болтать ни о чем, нести всякую смешную чушь, лишь бы видеть эту прекрасную улыбку жены. Иногда на смену этим воспоминаниям приходила Наталья. Как же он мог тогда уехать от нее, оставив одну в этом шумном городе, толком и не попрощавшись? Он старался не вспоминать о ней, чтобы не причинять себе ненужную боль. Сердце начинало покалывать, когда он представлял, что могло произойти в ее жизни за это время. Он боялся и одновременно с чувством самоистязания изводил себя мыслями о ней. Когда наступал предел душевным терзаниям, ему становилось так глубоко наплевать на себя, что со стороны казалось, что он сам ищет смерти. Может, так оно и было, так как в эти мгновения он искренне считал, что только смерть может поставить в этой ситуации жирную точку. Но пули не брали его, осколки пролетали мимо. Так и прошло почти два года вдали от всех. Вначале ему казалось, что война и время все излечат, но потом он понял, что от себя не убежишь, как ни старайся, и махнул на все рукой. Так и жил, от воспоминания к воспоминанию. Ничего другого у него уже не оставалось.
– Пей, брат, а то вскипит, хрустальных бокалов у меня нет, – сказал он Александру, который долго, брезгуя, не решался взять эту замусоленную, пропахшую солдатской землянкой и песком кружку. Наконец решился, взял и стал пить водку неторопливыми мелкими глотками, словно стараясь растянуть процесс.
Владимир налил еще по одной, они выпили и сидели молча, каждый погрузился в свои мысли. Владимиру начинать разговор не хотелось, он думал о предстоящем деле, о том, что нужно опять бежать, ползти по этой грязище, лезть под пулеметы, подниматься на эту проклятую высоту, выбивать немцев из траншей. А самое главное, сможет ли батальон в этот раз удержать их? В том, что батальон захватит первую линию окопов даже такими поредевшими силами, Владимир не сомневался, во время бесчисленных атак все они приобрели хороший опыт, но с каждым боем сил становилось все меньше и меньше, и скоро может получиться так, что наступать будет нечем. Между тем оборона немцев только усиливалась. Пулеметные точки росли как грибы после дождя. Контратаки немцев становились все сильнее. Казалось, что отросток невидимой военной артерии питал врагов, как в старой сказке про Змея Горыныча, которую в детстве читала Володе мама. Отрубит богатырь Змею голову – на смену вырастут три новых. Так и здесь, казалось, убил ты немца, а завтра на смену ему уже три стоят. Убил троих, а им на смену девять спешат. И так без конца. А своя силушка только уменьшается.