Рябиновая невеста
Шрифт:
Олинн посмотрела на ворона и прислушалась. Где-то на склоне по верхушкам сосен пробежал ветерок, сойки перекликнулись в дальней роще и затихли. Тянуло сыростью и мхом от ручья, а с солнечного пригорка — спелой княженикой и нагретой лиственничной хвоей. И кроме журчания воды да пересвиста соек, и вовсе ничего…
– Эй, пичужка? — тихо позвал Торвальд, не понимая, что привлекло внимание его хозяйки. — Чего переполошилась-то?
– Т–с–с–с! — Олинн приложила палец к губам, продолжая слушать окружающие звуки.
Тихо-то как…
Но ворон смотрел на Олинн и ждал.
– Ну? Чего уставился? —
Она махнула рукой Торвальду, указывая сначала на ворона, потом на кусты, спрыгнула с лошади и, положив руку на рукоять кинжала, двинулась осторожно к зарослям, бесшумно ступая на опад мягкими полусапожками из тонкой оленьей кожи. Торвальд тоже спешился, вытащил из-за пояса топор, и аккуратно отодвинув палкой молодые побеги жимолости, что успели нарасти за лето, шагнул вперёд.
Мало ли… Может, там уж выполз погреться на камень? Болотные ужи, они хоть и нечастые гости здесь, но иной раз попадаются.
Но в зарослях оказался вовсе не уж.
В зарослях, прямо на земле, на толстой подстилке из старой лиственничной хвои, лежал человек.
– Ох! Луноликая! — прошептала Олинн, цепляясь пальцами за ветви. — Кто это, как думаешь?
– О, Нидхёгг[4]! — воскликнул Торвальд, сплюнув, и ткнул мужчину в колено носком сапога. — Чего тут думать! Ясное же дело, что это святоша клятый! Эй, чего разлёгся тут?!
– Он хоть живой? — с тревогой спросила Олинн.
При их появлении мужчина даже не пошевелился.
– Да какая разница! Хоть бы и подох! — буркнул Торвальд, отпуская ветви.
Олинн осторожно подошла, остановилась и замерла, разглядывая мужчину, лежащего навзничь, раскинув руки в стороны.
Первое, что бросилось в глаза – огромные ступни, обутые в разбитые старые башмаки. Мужчине они были явно малы, и от ходьбы пятки стоптали задник на добрых два пальца, так, что истертая кожа дряхлой обувки разошлась по швам, обнажив серые зубы дратвы. Из башмаков торчали голые щиколотки, измазанные подсохшей грязью, а чуть выше начинался махристый край линялых и таких же грязных штанов. Верхнюю часть тела прикрывала выцветшая коричневая ряса, такая ветхая, что сквозь прорехи местами проглядывало тело. А плечи мужчины прикрывал кожушок – безрукавка, явно с чужого плеча. Рясу перехватывал толстый пеньковый пояс с привязанным к нему мешочком для сбора милостыни. И видно было, что подавали ему редко.
– Монах? — удивлённо пробормотала Олинн, подходя чуть ближе. — Чудеса твои, Луноликая! Как он сюда попал?
– Я же говорю, клятый святоша! Занесла же нелёгкая! — Торвальд снова ткнул мужчину носком сапога, теперь в уже в бок. — Видать, недавно помер.
Монах? Здесь? На болотах Эль? Вот уж диво дивное, ничего не скажешь! И как только божьего слугу занесло на эту ведьминскую тропку?
От бесцеремонного пинка Торвальда, мужчина даже не шелохнулся. Он лежал ногами к тропинке, а его голова и плечи скрывались в зарослях багульника. И если и можно было поначалу подумать, что мужчина прилёг тут отдохнуть на солнышке, перебрав эля, то, присмотревшись поближе, Олинн увидела, что его ряса на груди вся побурела от
И, перехватив палку у Торвальда, Олинн отодвинула ветви над головой монаха. Сразу стало понятно, почему он лежит тут в беспамятстве. Спутанные чёрные волосы и борода мужчины тоже пропитались кровью, по его щеке от виска вниз шла глубокая рваная рана, будто мечом прошлись или топором, а может, и того хуже, чем-то с зубьями. А может даже когтями…
И, кажется, монах уже перестал дышать.
– Надо ему помочь… — пробормотала Олинн, отбрасывая палку и наклоняясь к мужчине.
– Чем помочь-то? Разве что столкнуть в болото. И то будет милость, чтобы вороньё его не расклевало.
– В болото? Торвальд! Как ты можешь! Он, может, жив ещё! — воскликнула Олинн, разглядывая раненого.
– Ну, так и быстрее подохнет, – ответил Торвальд невозмутимо, но когда Олинн присела рядом с мужчиной, собираясь проверить, жив ли он, то воскликнул, перехватывая топор поудобнее: – Эй, эй! Пичужка! Не трогай его!
– Да что он сделает-то? Он же не дышит почти!
Монах не может быть опасным. Всё-таки божий человек. Божьи люди никого в Олруде не трогали.
Хотя теперь, когда она рассмотрела его вблизи, он показался ей поистине огромным. Торвальд-то не маленький, больше него во всей крепости лишь кузнец Ликор, да только этот монах будет побольше даже замкового кузнеца. А уж рядом с ней он, наверное, покажется и вовсе великаном!
Олинн придвинулась ближе, опустилась на колено и осторожно приложила ладонь к шее мужчины.
– Он жив! — воскликнула почему-то полушёпотом, услышав под кожей слабое биение сердца.
Глянула вверх и увидела на камне чуть выше по склону следы крови.
Может, мужчина оступился и упал вниз с каменной гряды? Вот голову и расшиб. Да только что он здесь вообще забыл? И как попал на эту тропку?
С тех пор, как сюда, на Великие болота Эль, через Перешеек пришла война, южан тут не жалуют. А уж божьих людей и вовсе.
Олинн вскочила.
И что с ним теперь делать?
Если решать умом, то Торвальд прав — бросить его здесь. Божьи люди — враги, и в болоте ему самое место.
Но если решать сердцем… Оставят его здесь — он, ясное дело, умрёт. Но ведь теперь, когда они его нашли, получается, что Олинн стала его аэсмэ[5] – ответственной за судьбу. Бросит его умирать, а потом в Небесных чертогах ей это припомнится. Ведь бросить умирающего — всё равно, что самой убить. А убить не в бою — значит обречь на вечные скитания в холоде Тёмных долин, и не ей решать, заслужил ли он это.
– Жив, да толку-то? — пожал плечами Торвальд, снова трогая монаха носком сапога. — Видать, всё равно недолго ему осталось.
– Надо отвезти его в замок.
— В замок? — недоверчиво переспросил Торвальд. — Ну, это нужна телега, а она сюда не пройдёт. Да и помрёт он по дороге, только возня почём зря и выйдет.
— Или нет, в замок не надо! Лучше в избушку к Тильде! Мы недалеко ещё отъехали. Она его и вылечит, — Олинн вскочила и отряхнула руки.
– Это ещё зачем? Пусть бы тут и подох, – буркнул Торвальд. — Зачем нам его тащить да спасать?