Ряд волшебных изменений милого лица
Шрифт:
– Тебя раздражает, что я спокоен, что я не бьюсь в истерике, что я не требую твоего избранника к священной жертве, что я, наконец, не даю тебе родительского благословения? Так, птица?
– Нет, не так!
– Ксения сузила глаза до щелочек и - вот вам еще одно банальное сравнение: она стала похожа на пантеру перед прыжком. Во всяком случае, так подумал Стасик - про пантеру.
– Меня раздражает, нет, меня просто бесит твое постоянное фиглярство, твое дешевое актерство. Ты ни на секунду не выходишь из какой-то дурацкой роли, непрерывно смотришь на себя со стороны: мол, каков? Да никакой! Пустой, как барабан. Ничего понять не хочешь. И не можешь уже, не сможешь, поезд ушел...
Дело пахло _большим_ скандалом, а такого Стасик не желал. Роль следовало менять на ходу.
– Постой, постой, - участливо-озабоченно сказал он.
– Ты что, серьезно - про замужество? Если так, давай сядем, поговорим...
– Он оттолкнулся плечом от шкафчика, машинально, боковым зрением отметил на теле у предплечья темно-красную полосу, шагнул к дочери, развел руки: - Ну, Ксюха...
– Это откуда?
– зло спросила она.
– Ранний Чехов или поздний Радзинский?.. Иди-ка ты, папочка...
– куда идти, не уточнила, развернулась и исчезла из кухни, а Стасик повернул лицо к жене - недоумение на нем читалось, боль пополам с горечью, все натуральное, первый сорт:
– Что с ней, Наташа?
– А ничего, - спокойно сказала жена.
– Она устала.
– От чего?
– От тебя.
– Чем же это я плох?
– Задав вопрос, Стасик опять - в который раз за сегодня!
– совершил тактическую ошибку: знал ведь, что сейчас услышит, а все равно вызвал огонь на себя. Проклятая инерция!..
Наталья сидела, уперев локти в стол, положив на ладони подбородок, смотрела в окно, за которым - с двенадцатого-то этажа!
– видно было только синее небо, проколотое крохотной сувенирной иглой Останкинской телебашни.
– Ты всем хорош, Стасик, - подтвердила вроде бы Наталья, не отрываясь от скудного заоконного пейзажа. И не понял Стасик - он вообще иной раз не понимал жены, не умел, тщился понапрасну!
– то ли она всерьез говорила, то ли издевалась. Но тон ровный, слабый до умеренного.
– Ты настолько хорош, что тебя можно выставлять в музее. Впрочем, твои карточки продаются в газетных киосках: так сказать, облагороженные "кодаком" копии... Я видела, как их покупают...
– "Каштанки"?
– Стасик сделал тактический ход: решил подставиться, уступить в малом, чтоб не развязывать большой ближний бой.
Но жена вопреки ожиданиям Стасика на приманку не клюнула.
– "Каштанки", - согласилась она.
– Да черт с ними! Вот они дуры, они, а не Ксюшка. Они не знают, что оригинал не сравним с копией. Копию можно в рамочку вставить, на стенку повесить, а с оригиналом надо жить.
– Что, со мной жить нельзя, что ли?
– уже всерьез начал обижаться Стасик.
Он-то знал, что жить с ним можно, и даже спокойно; многие, во всяком случае, пошли бы на сей подвиг, ликуя и трубя. Потому и начал обижаться, что не терпел ложных обвинений. Правду-матку - это, пожалуйста, это он стерпит и еще подыграет, поерничает. В одной из пьесок, где он сезона три лицедействовал, лукаво пелось: "Пускай капризен успех. Он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой". Отдадим должное Стасику: он умел.
А Наталья на него клеветала, дело ясное:
– Трудно жить. Род подвижничества.
– Разведись. Пожалуйста!
– Не хочу.
– Где логика?
– Логика в том, что я тебя люблю. Но это тяжкая работа... Хочешь, я угадаю, что ты сейчас скажешь? Хочешь?.. Из Пастернака: "Любить иных тяжелый крест..." Ты предсказуем, Стасик, я могу тебя прогнозировать в отличие от погоды без ошибок. Я знаю, как ты поступишь в любом случае, за двадцать лет назубок! Я даже к твоему актерству привыкла. А Ксюха максималистка. С Ксюхой играть не надо. Она не я и не твои "каштанки", не удержалась, ехидная, подпустила-таки шпильку.
И Стасик немедленно воспользовался просчетом жены, захапал инициативу в свои руки.
– Да, я знаю, что ты обо мне думаешь: я зануда, я тиран, я домашний склочник, я постоянно кого-то играю, а когда бываю сам собой - так это невыносимо для окружающих. Только как же ты со мной двадцать лет живешь? Куда смотрела, когда в загс шла?
– Ты тогда другим был.
И это ложь! Когда они с Натальей познакомились, он уже учился в театральном, уже премьерствовал в учебном театре, и Наталью-то он брал в основном то Чацким, то князем Мышкиным, то физиком Электроном из модной пьесы - не впрямую, конечно, а в собственной интерпретации, не буквой роли, но духом ее, дыханием, тем таинственным и властным флером, который окружает любого классического героя.
Стасик очень хотел быть классическим героем, и у него получилось.
И теперь он обозлился по-настоящему: и на жену и на дочь. Да, он вправе называть себя тираном, занудой, домашним склочником, Актером Актерычем, но они-то пусть помалкивают, не поддакивают ему с серьезным и трагическим видом, а возражают утешительно: мол, преувеличиваешь, старичок, излишне самобичуешься, эдак некрасивые рубцы на красивом здоровом теле останутся и красивый здоровый дух заметно поослабнет...
– Вздор!
– посему и заорал Стасик, порывисто убегая из кухни в спальню; время уже вовсю подпирало: пора, брат, пора...
– Чушь собачья! Не был я другим! И не буду! Поздно! Поняла? Хочешь - живи с таким, не хочешь гуляй по буфету. Арривидерчи, Рома!
– Этими "буфетами" и итальянскими крылатыми словами Стасик, хитрый дипломат, Талейран доморощенный, _снижал_ ситуацию. Орать орал, злиться злился, но контролировал ход ссоры, думал о последствиях.
И параллельно поспевал одеваться: мокасины, джинсы, рубаху - импортную кожу для выставок и вывесок.
– Все! К черту! А этой дуре передай, что она дура! Хочет замуж скатертью дорожка!..
И хлопнул дверью.
Не слишком сильно, не чересчур.
И вот сейчас, жарким сентябрьским вечером, катясь мимо роддома номер один, где некогда явилось на свет прелестное создание по имени Ксения, ручки с перевязочками, ножки пухленькие, глазки мамины, носик папин, в кого только выросла - о дочь моя, ты вновь меня порочишь! откуда цитатка?..
– постояв на светофоре у Электрозаводского моста и нырнув в узкую и почти безмашинную трубу Яузской набережной, двигаясь по ней с дозволенной скоростью сорок км в час, Стасик с грустью думал, что в его отлаженной, как дорогие швейцарские часы "Роллекс", жизни происходят какие-то не предусмотренные им самим сбои, слишком большую силу забрали предлагаемые обстоятельства, давят со всех сторон, загоняют в угол бедного актера.
А он и вправду бедный.
Бе-едный, говорит Кошка, тянет слово с "жалистной" интонацией, отчего и впрямь начинаешь чувствовать себя несчастным сиротинкой, но не брошенным, не брошенным, поскольку есть кому пожалеть.
Впрочем, Кошка в последнее время подраспустилась, тоже все с претензиями лезет, то ей не то, это ей не это. Слишком распотакался...
Но почему, почему, почему - миллион, миллион, миллион почему - им все недовольны? Прикинем плюсы. Хорош собой, здоровьем крепок - это не для Ксюхи с Натальей, им до лампочки, это для Кошки. Но еще - всегда спокоен, легок в общении, терпим к бытовым катаклизмам, если они в пределах нормы. А кто ее установил? Он, Стасик, ее и установил. Кого она не устраивает? Отзовитесь, горнисты!.. И со всех сторон горнисты тут же дудят: обед невкусный - ты ворчишь, рубаха не выглажена - ты мерзко саркастичен, к тебе опаздывают на свидание минут на десять - выговор опоздавшей, по телефону долго говорят - не для этого его изобретали, в кино зовут, в ресторацию - ты устал, ты выжат, как цитрусовая кислятина... И т.д., и т.п., и пр., и др.