Рыба. История одной миграции
Шрифт:
– Будет на что меня хоронить. Не хватит – накошу летом сена, продам
– больше будет. Здесь можно копейки зарабатывать – только поспешай, конаковские разленились, им скоро всем крышка, а я и за сто проживу, так?
И прожил бы, если б не колокол.
Представляю, как комментировал “Голос Нурмекундии” свалившееся на меня богатство, но мне было все равно. Колхозный печник Леня Кустов сделал памятник на могиле: в цементный цветник я попросила впаять нурмекундский колокол. Надеюсь, он постоит, хотя, боюсь, охочие до цветного металла конаковцы выдерут его.
Я вернулась в Карманово. Тактичная Лейда ни словом не обмолвилась о моем истерическом бегстве. Все это время она исправно раз в день топила печь в моем доме, берегла ссыпанную в подпол картошку. Мы зажили дружно, как и не расставались, я рассказывала ей о Юку
Манизере – Лейда слушала, скупо комментировала:
– Он был работящий, настоящий крестьянин. Таких теперь здесь нет.
Мой Петер его уважал.
Через неделю после похорон я запрягла Мустанга, съездила на кладбище. Убралась, пересадила на холмик какую-то болотную травку и подснежники. Колокол пока стоял, на темной бронзе струи дождя уже прочертили малахитовые дорожки.
Деньги, что достались мне в наследство от Юку, сулили надежду вырваться отсюда. Его смерть поставила точку в моем затворничестве.
Надо было родиться тут, чтобы принимать эту жизнь естественно и безропотно, с радостью, как Юку и Лейда. Спиваться вместе с округой мне не грозило, но и работать задарма или жить приживалкой не хотелось. Конечно, денег было немного, жилье в городе купить я себе не смогла бы, но я вспоминала харабалинских: у них было меньше, и ничего – прижились. Я вдруг поняла, что скучаю по больнице и больным, по запаху хлорки, по ночным дежурствам – Юку нуждался в уходе, Лейда – нет. Стало ясно, что пора выбираться. Вопрос был: куда и как?
В конце апреля вдруг прикатил Валерка – у них кончилась картошка. У меня был полный подпол, и я обрадовалась, что могу помочь горожанам, я – не заработавшая ни гроша. Отгрузила им два мешка – один свекрови и Петровичу, за то, что пустили на постой, другой – им со Светой, как-нибудь до новой продержатся. Показала в подполе семенную:
– На праздники, как хотите, но приезжайте, сажайте сами, я больше в колхозницу не играю.
Сели за стол, обсудили все, Валерка обещал поискать мне место в больнице. Он прижился в Волочке, заработал репутацию – кто только не чинил теперь у него машины. Был среди его клиентов и главврач ЦКБ
Беляев.
– Как только договорюсь, сразу за тобой приеду, – сказал мне сын на прощанье, чмокнул в щеку и укатил.
Про зимнюю эпопею мы с Лейдой договорились ему не рассказывать. На
Новый год Валерка не приезжал, значит, нечего было ему и знать о моей жизни у Юку Манизера. Я тогда была немного огорчена таким поведением сына, но вспоминала слова деда: “Надейся на себя, помогай бескорыстно, помощи не проси”. Вся его одинокая жизнь и лагерный опыт были в этой формуле. Юку никогда на людей не обижался.
– Зачем, пусть они обижаются, проще не заметить, пустое это.
На Валерку не обижалась. Даже если б он и захотел, вряд ли смог бы добраться сюда: пять верст дороги от Конакова – сплошной сугроб, по верху которого тянулся едва видный след от манизеровых саней. Юку рассказывал мне, что эстонцы традиционно встречали не Новый год, а
Рождество, поэтому я готовила ему подарок к ночи с шестого на седьмое января. Как же я была рада, когда он приехал тридцатого декабря из Конакова, поставил на стол бутылку шампанского:
– Завтра – Уус Аста – Новый год, давай, Вера, твори тесто – будем праздновать!
Напекла пирогов, навертела котлет, поставила в сени холодец. Я давно замечала, что он что-то затевает: последнюю неделю Юку пропадал в сарае, где хранил инструменты, возился с паяльной лампой, а на вопросы отвечал уклончиво. Я же тайно вязала ему теплый свитер с высоким горлом. Белой шерстью вышила на груди “Нурмекундия”, а на спине – “Юку Манизер” и большой номер 1, как у футболистов. В одиннадцать сели за стол, выпили по рюмочке самогону, настоянного на клюкве, закусили – проводили Старый год. Минут за десять до полуночи
Юку вышел в сени. Ровно в двенадцать раздались три громких удара в дверь.
– Кто там, войдите! – произнесла я торжественно.
Юку вошел в костюме Йыулувана – в красных шароварах, красной накидке, сшить кафтан сил ему не хватило. Смастерил он костюм из старого советского флага, на накидке остались сильно затертые серп и молот, наведенные бронзовой краской.
– Хед ууд астад! – пожелал мне куковкинский Йыулувана.
– Хед ууд астад! С Новым годом! – Я обняла и трижды поцеловала его.
Юку достал из кармана коробочку из бересты. В ней лежал золотой крестик на кожаном шнурке.
– Айтах, Юку!
– Пожалуйста, Вера!
Я и сейчас ношу этот лютеранский крестик – такой же, только медный носил всю жизнь Юку, с него он снял мерку, выточил в камне форму, расплавил паяльной лампой старинную монету и сделал мне подарок к празднику. Крестик у старого лагерного арматурщика получился замечательный, Юку отполировал его так, что он блестит и по сей день. Монету дедка нашел, когда разбирал остатки сгоревшего родительского дома – по старинной традиции, под правый венец при строительстве обязательно клали на счастье золотой.
Я поблагодарила, но свой подарок приберегла. Выложила свитер рядом с его кроватью в нашу рождественскую ночь, и он, проснувшись поутру, оценил мой ответ…
Так что на сына я не обижалась – стыдно признаться, но мне было хорошо в тот Новый год в Куковкине с Юку Манизером. Теперь я решила поверить Валерке, подождать месяц, помочь посадить картошку, а там…
Я не загадывала, только молилась про себя и суеверно держалась при этом за золотой крестик.
Первого мая на большом американском джипе прибыл Андрей Мамошкин с тремя охотниками. Охотники приехали за глухарем: рядом с Кармановым было четыре тока. На полях, где играли тетерева, поставили два шалаша – двое шли на тетеревов, одного Андрей водил на глухаря. На следующий день менялись – все довольны, все оказались с добычей.