Рыбак на озере тьмы

ТОЛСТОЙ – в возрасте

ГРАФИНЯ – его жена, в возрасте

ЛИЗА – ее сестра/ДЕРЕВЕНСКАЯ ДУРОЧКА

СОНЯ – ГРАФИНЯ в молодости

ЛЕВ – ТОЛСТОЙ в молодости

ТУРГЕНЕВ/ЧЕХОВ

ТАНЯ –

МАША – средняя дочь

САША – младшая дочь

ТАНЕЕВ/ЧЕРТКОВ

Простая декорация представляет собой все одновременно, включая поместье Толстого в Ясной Поляне, железнодорожную станцию в Астапово, и другие места в начале двадцатого века, когда ТОЛСТОЙ – уже старик, и раньше, когда ТОЛСТОЙ и ГРАФИНЯ были ЛЬВОМ и СОНЕЙ. У авансцены справа письменный стол и стул, в глубине сцены справа, поленница, доска-качели. По центру – диван. В глубине сцены слева – кровать, у авансцены слева – деревянная скамья. Другие стулья, табуреты, скамьи, если необходимо. Два окна в заднике, справа и слева от двери по центру задника, но сцена практически пустая, без стен, артисты могут выходить на сцену и уходить с нее практически в любом месте и в любое время, чтобы обеспечивать непрерывность действия от одного момента к другому, что критически важно. Прошлое и настоящее легко накладываются одно на другое, персонажи находятся в одном психологическом пространстве, хотя живут в разные времена. Находясь на сцене, актеры должны всегда оставаться в образе, не застывать. Картины перетекают одна в другую без пауз и разрывов, декорация неизменна, никаких затемнений по ходу действия. Непрерывность движения пьесы – ее неотъемлемая часть.

(В темноте тикают часы и стрекочут цикады. Появляется круг света от лампы, которую держит ГРАФИНЯ, входя в дверь по центру задника. Она идет к письменному столу и начинает что-то лихорадочно искать. Через какое-то время ТОЛСТОЙ возникает в дверном проеме и выходит в свет. Грозного вида старик, наблюдает за ГРАФИНЕЙ. Она стоит спиной к нему и не подозревает о его присутствии).

ТОЛСТОЙ. И что это ты такое делаешь, черт побери?

ГРАФИНЯ. Ой! Ах!! Господи, ты напугал меня до смерти. Я чуть не выпрыгнула из панталон. Подумала, что ты – крестьянин, который пришел, чтобы нас убить.

ТОЛСТОЙ. Крестьяне не собираются нас убивать.

ГРАФИНЯ. Они застрелили садовника.

ТОЛСТОЙ. Садовник выстрелил себе в ногу. Они пытались взять немного овощей. Пусть берут.

ГРАФИНЯ. Если ты раздашь все, что будут есть наши дети? Нам придется жарить крыс и варить суп из обоев.

ТОЛСТОЙ. Почему ты роешься на моем столе глубокой ночью?

ГРАФИНЯ. Искала что-нибудь почитать.

ТОЛСТОЙ. Ты искала мои дневники.

ГРАФИНЯ. Так они для чтения и предназначены, так? Но я не могу их найти. Куда ты их запрятал?

ТОЛСТОЙ. Тебе обязательно постоянно что-то выискивать в моих дневниках?

ГРАФИНЯ. Если ты не хотел, чтобы я читала твои дневники, почему сам мне их показывал? Ты ведь не отдал их Черткову?

ТОЛСТОЙ. Не хочу я в это влезать. Уже поздно. Пошли в постель.

ГРАФИНЯ. Я не могу спать. Хочу полистать твои дневники. Где они?

ТОЛСТОЙ. Даже если я отдал Черткову несколько моих дневников, чтобы он их переписал, тебе какое для этого дело?

ГРАФИНЯ. Это моя работа – переписывать твои дневники.

ТОЛСТОЙ. Ты ненавидишь мои дневники. Всегда ненавидела. Чего они вдруг не дают тебе покоя?

ГРАФИНЯ. Потому что они и мои.

ТОЛСТОЙ. Они не твои. Мои.

ГРАФИНЯ. Они обо мне.

ТОЛСТОЙ. Они обо мне, и если не принять меры для их сохранения, после моей смерти они могут потеряться. Ты этого хочешь?

ГРАФИНЯ. Нет, этого хочет Чертков. Твоей смерти. Он и его друзья рыщут вокруг, как гиены, ждут, когда ты умрешь, чтобы тут же украсть твои дневники. Почему ты не позволяешь мне хранить их? Что, по-твоему, я с ними сделаю? Сожгу?

ТОЛСТОЙ. Однажды ты пригрозила, что уничтожишь их. И что мне теперь думать?

ГРАФИНЯ. Если я их уничтожу, как мне удастся заработать на них деньги?

ТОЛСТОЙ. Мои дневники существуют не для того, чтобы зарабатывать на них деньги. Они принадлежат Богу.

ГРАФИНЯ. Ты думаешь, Черткова волнует Бог? Чертков поклоняется Сатане. Я думаю, Чертков и ЕСТЬ Сатана. Он хочет заграбастать все. Он уносил твои старые рукописи и переправлял в Англию. А теперь ты хочешь, чтобы я отказалась от твоих потиражных, чтобы Чертков и твои издатели богатели, а твои дети голодали? Что ж, я не собираюсь этого допустить, ты меня понимаешь?

ТОЛСТОЙ. Ради Бога, успокойся. Ты разбудишь Сашу.

ГРАФИНЯ. Да, нельзя нам будить Сашу, эту свирепую цепкую собаку, ревностно охраняющую дневники своего отца. Мы не можем допустить, чтобы она расстраивалась из-за нас. Я – ее мать, а она командует мною, как служанкой.

ТОЛСТОЙ. Соня, пожалуйста, успокойся и пойдем в постель.

ГРАФИНЯ. Какая тебе разница, пойду я в постель или нет. Только не говори мне, что тебе чего-то хочется. Быть такого не может. С этим покончено, так? С этими отвратительными совокуплениями. Скатертью дорожка, вот что я могу об этом сказать.

ТОЛСТОЙ. Случалось, тебе очень даже нравилось.

ГРАФИНЯ. Нет больше таких случаев. Не желаешь ты меня. Тебе нужна та крестьянская девка, которую ты пользовал за поленницей. Та, что кормила твое отродье в коровнике.

ТОЛСТОЙ. Вновь про отродье. Всегда про отродье. Мы даже не знаем наверняка…

ГРАФИНЯ. Ты не знаешь наверняка? Ты, который всегда во всем уверен? Он – вылитый ты. Такой же нелепый нос, напоминающий куриный зад. Если ты так и не признал, что ты – его отец, мог бы, по крайней мере, дать ему образование. Вместо этого оставил невежественным крестьянином, корчующим пни и сажающим картошку.

ТОЛСТОЙ. С каких это пор ты озаботилась благополучием моих незаконнорожденных детей? Раньше использовала его лишь как дубину, чтобы вновь и вновь бить меня по голове. И выращивать картофель лучше, чем читать о картофеле.