Рыбаки
Шрифт:
При этом рассудительный шерстобит сомнительно улыбнулся, медленно закрыл глаза и покрутил головою.
– Я полагаю, то есть, примерно, так только, пустое болтают, - произнес он с чувством достоинства.
– Простой народ, он рассудка своего не имеет… и болтает - выходит, пустое, - заключил он, поглядывая на старого рыбака с видом взаимного сочувствия и стараясь улыбнуться.
Но лицо Глеба, к великому удивлению глубокомысленного скептика, осталось совершенно спокойным. Не поднимая высокого, наморщенного лба, склоненного над работой, рыбак сказал серьезным, уверенным голосом:
– Нет, любезный, не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши знали; уж коли да весь народ веру дал, стало, есть в том
– Вестимо, так, уж коли все заодно говорят, стало, с чего-нибудь да берут, стало, есть правда, - подхватил пильщик.
– Я об этой коровьей смерти сколько раз от старых стариков слышал: точно, завозят, говорят, ее, а не сама приходит. Прилучилось это, вишь, впервые с каким-то мужичком, - начал он с такою живостью, как будто вступался за мать родную, - ехал этот мужичок с мельницы, ко двору подбирался. Дело было к вечеру, маленечко примеркать стало. И выехал он на поляну. Отколь ни возьмись, подходит к нему старуха: "Подвези меня, говорит, дедушка!" - "Куда тебя?" - говорит… То есть он-то говорит ей: "Куда тебя?" - говорит. А она опять: "Подвези, говорит, хошь до своей до деревни: моченьки моей нет!" А он ей: "Ты какая такая?" - говорит. "Вот, родимый, - говорит этто она ему, - вот, говорит, я лечейка, коров лечу!" - "Где ж ты, говорит, лечила?" - "А лечила я, говорит, у добрых у людей, да не в пору за мной послали; захватить не успела - весь скот передох!" Ну, посадил он это ее к себе в сани, поехал. Ехали, ехали. Давно пора бы дома быть, ан лих - не дается; куда ни глянет, все поляна идет; и не знать, что такое! Человек был преклонный; снял он это шапку и перекрестился: "Господи боже, говорит, помилуй нас, грешных!" Смотрит, а уж старухи-то и нет с ним; глядь, подле самых саней бежит какая-то черная собака… Он ничего. Ну, попал это он на след, старик-ат, приехал домой, на двор въезжает, и собака за ним. Вот это и выходит, привез он с собою коровью смерть. На другое утро по всей его деревне ни одной коровенки не осталось!
– заключил пильщик, разглаживая бородку, которая во все время разговора работала вместе с языком.
– Много, может статься, тут и пустого, а правда все-таки должна быть - не без этого!
– сказал рыбак.
– Полагаю так: завез эту коровью смерть какой лихой человек в нашу русскую землю. Ведь вот завозят же чуму из Туречины… не сама же приходит! А тут, известно, уж и старуху приплели, и собаку… На пустые речи податлив человек! Сколько на свете голов, столько и умов - всякий по-своему мерекает. На то господь и разум дал: слушать слушай, а правду распутывай. Не все то перенимай, что по реке плывет; то-то же оно и есть! Правда-то иной раз что пескарь в неводе: забьется промеж петель и не видать совсем; ну, а как поразберешь складки-то, все окажется… Да полно, ребята, точно ли задалась такая причина? Кажись бы, не с чего быть скотскому падежу. Осень в прошлом году была ранняя, сухая; лист отпал до первого снегу… Не след бы быть этому.
– Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты мой!
– подхватил пильщик.
– Не знаем, как дальше будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в одной деревне так до последней шерстинки все передохло, ни одного копыта не осталось. Как бишь звать-то эту деревню? Как бишь ее, - заключил он, обращаясь к длинному шерстобиту, - ну, вот еще где набор-то собирали… как…
– Какой набор?
– спросил Глеб, неожиданно подымая голову.
– Некрутов брали… как бишь ее, эту деревню?.. Еще две церкви… Эх, запамятовал… Лы… Лысые Мухи, что ли… Нет, не то!
– бормотал пильщик.
Но Глеб уже не слушал пильщика; беспечное выражение на его лице словно сдуло порывом ветра; он рассеянно водил широкою своею ладонью по багру, как бы стараясь собрать мысли; забота изображалась в каждой черте его строгого, энергического лица. Дело вот в чем: Глеб давно знал, что при первом наборе очередь станет за его семейством; приписанный к сосновскому обществу, он уже несколько лет следил за наборами, хотя, по обыкновению своему, виду не показывал домашним. Старый рыбак не подозревал только, чтобы очередь пришла так скоро; неожиданность известия, как и следует ожидать, смутила несколько старика, который, между прочим, давно уже обдумал все обстоятельства и сделал свои распоряжения. Он поспешил, однако ж, подавить в себе смущение, поспешно схватил багор и принялся еще усерднее работать. Минуту спустя Глеб снова поднял голову.
– Неужто точно набор?
– проговорил он.
– Точно: сами видели; сказывают, вишь, война идет.
– Истинно так, - поддакнул глубокомысленный шерстобит.
– Да чему же ты так удивляешься? Разве до тебя очередь дошла?
– спросил пильщик, обращая к рыбаку острие своей бородки.
– Нет, очереди нет никакой; я так спрашиваю, - проговорил Глеб твердым, уверенным голосом, между тем как глаза его беспокойно окидывали Ваню и Гришу, которые работали в десяти шагах.
Оба так усердно заняты были своим делом, что, казалось, не слушали разговора. Этот короткий, но проницательный взгляд, украдкою брошенный старым рыбаком на молодых парней, высказал его мысли несравненно красноречивее и определеннее всяких объяснений; глаза Глеба Савинова, обратившиеся сначала на сына, скользнули только по белокурой голове Вани: они тотчас же перешли к приемышу и пристально на нем остановились. Морщины Глеба расправились.
Но это продолжалось всего одну секунду; он опустил голову, и лицо его приняло снова строгое, задумчивое выражение. Мало-помалу он снова вмешался в разговор, но речь его была отрывиста, принужденна. Беседа шла страшными извилинами, предмет россказней изменялся беспрерывно между пильщиком и шерстобитом, но со всем тем строгое, задумчивое лицо Глеба оставалось все то же.
Оно ни на волос не изменилось даже тогда, когда громкий хохот зубастого парня, дружно подхваченный пильщиком, возвестил пробуждение Нефедки.
– Ну, ребята, пора! Вставай! Время идти!
– заговорил пильщик, толкая других товарищей, которые также спали.
– Ну, поворачивайся, что ли, ребята!
– Господи! Господи!
– бормотали ребята, зевая и потягиваясь.
– Полно вам, вставай! Вишь, замораживать начинает: дело идет к вечеру. Надо к ночи поспеть в Сосновку… Ну, ну!
– А что, любезный человек, сколько, примерно, то есть, считаете вы до Сосновки?
– спросил рассудительный шерстобит, обращаясь к рыбаку.
– Семь верст, - отвечал тот сухо.
– И все, примерно, то есть, по этой дороге идтить, что за вашими избами по горе вьется?
– Да, - отвечал Глеб, кивнул головою и отвернулся.
Деликатные чувства галантерейного шерстобита, казалось, вовсе не ожидали такого обхожденья; он выпрямился с чувством достоинства, закрыл глаза, как будто готовился сделать какое-нибудь глубокомысленное замечание, но изменил, видно, свое намерение, поднял мешок, взвалил на спину смычок и, сухо поклонившись, пошел своею дорогой.
– Ну, ребята, идем!
– говорил между тем пильщик, подсобляя товарищам снаряжаться.
– Пойдем в Сосновку, поглядим на Нефедкину тетку! У ней и ночуем!
– О-о! Нефедка!.. Вишь… шут, балясник… О-о!
– заливался парень с белыми зубами, глядя на Нефеда, который покрякивал и хмурился, разглаживая встрепавшиеся волосы.
– Чего ты зубы-то скалишь? Вот я тебе ребры-то посчитаю!
– закричал Нефед грубым, суровым голосом, который ясно уже показывал, что хмель благодаря крепкому сну не отуманивал его головы - обстоятельство, всегда повергавшее Нефеда в мрачное, несообщительное расположение духа.
Он сунул трубку в карман, поднял пилу, нахлобучил шапку и, не заботясь о товарищах, которые прощались с рыбаком, покинул площадку; минуту спустя толпа прохожих последовала за своим предводителем, который, успев догнать шерстобита, показался на тропинке крутого берега, высоко подымавшегося над избами рыбака.