Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Разошлись мужчины в сумерках.
Стасис с Агне легли рано, даже лампы не зажигали. Он обнял ее и полушутливо спросил:
— С каких пор такой богомольной сделалась?
— Какой?
— Богомольной. В костел ночью вылетела. Просыпаюсь — хвать-похвать, а тебя ни духу. Чего же просила у бога?
— За тебя, дурачка, молилась, — буркнула Агне.
— Что я, больной, и ты меня уже хоронить собираешься? — пытался он превратить все в шутку, но у Агне не было желания шутить.
— Сам знаешь, — сказала она. — И не думай, что я ничего не понимаю, хоть и молчишь, будто чужой. Я все вижу: и как ходишь чернее тучи, и как по ночам зубами скрипишь, во сне к богу взываешь… Не с добра это. Слезами захлебываюсь, глядя на тебя такого. Неужели я совсем чужая тебе? С каждым днем все больше замыкаешься, иногда кажется, что на меня словно на пустое место глядишь, а мысли неизвестно где летают… Почему ты так?..
Все это Агне высказала полушепотом и таким взволнованным голосом, что у Стасиса сдавило сердце, до слез стало жалко ее, такую хрупкую, прильнувшую к нему, словно ребенок, такую преданную и доверчивую, готовую на все ради него. Но и теперь он пытался отшутиться, хотя очень хотел ответить ей такой же искренностью, без недомолвок рассказать о тревогах и сложностях двойственной жизни, о том, что он, быть может, не имеет никакого права навлекать на нее все эти опасности… Хотел, но снова пошутил:
— Воронушка ты моя, богомолушка, напрасно подозреваешь меня во всех мыслимых и немыслимых грехах… Все, Агнюке, намного проще: заставили, чтоб привез лекарство, куда денешься — пришлось съездить. А насчет той ночи — можешь быть спокойна, ведь говорил, как все было, — сказал и тут же понял, что не верит она ни единому слову. Неспроста второй вечер заводит ту же речь, надеется, что он выговорится, и обоим станет легче, избавившись от тайны, которая встала между ними, словно стена — ни обойти, ни разрушить. Никто так не чувствует обман, как любящая женщина, думал он, сокрушаясь из-за своей лжи. Какими-то неведомыми мужчинам путями любящая женщина способна уловить даже малейшую неискренность. Что это? Тончайшая интуиция или дар предчувствий, предвидения, о котором мужской род не имеет ни малейшего понятия? А может, все намного прозаичнее; просто любящая женщина прекрасно знает любимого мужчину, и это знание позволяет незамедлительно ощутить его состояние. Ведь ясно, что она чувствует его тревогу, видит его терзания, только не ведает истинной причины, которой никогда, наверно, и не узнает… Как же поведаешь ей о той женщине и ее дочурке? Агне навсегда отвернулась бы, оставила его, услышав, что он даже пальцем не шевельнул для их спасения. Каждая любящая женщина настолько же требовательна, насколько и чувствительна. И он боялся этой требовательности Агне, заранее зная, что она не простит… И слава богу, что она ничего определенного не знает, хотя и видит его насквозь. А вот Мария — словно слепая. Целый день, как наседка, ласкала сына, а муж как будто и не существовал для нее. Бог знает, где тут и в чем причина. Прожитые годы, серые будни или еще какая ржа съели все, оставив лишь невеселый долг друг перед другом да перед людьми. А может, любовь и привязанность женщины вопреки ее воле и желанию сами по себе переходят от мужа к ребенку? Так или иначе, но смотреть на Винцаса было тяжело, как на надломленное бурей дерево, которое еще силится корнями уцепиться за землю… «А интересно было бы узнать, что ответили бы женщины всего света на вопрос: кого они больше любят — ребенка или человека, от которого родили этого ребенка? Чушь», — улыбнулся он, потому что ответ известен заранее, и ничего тут уже не изменишь…
И вдруг — стук в окно.
Стасис не вздрогнул, не испугался — неожиданное дребезжание стекла было таким осторожным, словно это парень стучал девке, боясь разбудить домашних. Даже подумал, что померещилось в полусне, но немного погодя снова — бар-бар-бар — кончиками пальцев по стеклу. И вдруг он опомнился: ведь сам назначил на пасху! Целый день думал об этом, целый день ждал, а теперь вот забыл. Словно кот, выскользнул из постели, в исподнем прошел по холодному полу в сени, даже хотел, не спрашивая, открыть и наружную дверь, но Агне с вечера замотала ее проволокой, и он долго копался в потемках, пока наконец распахнул дверь. У двери стоял Клевер! Как и в последний раз, так и теперь он стволом автомата почти упирался в живот Стасиса.
— Со святой пасхой, — сказал он.
— Тебя тоже.
— Чужих в доме нет?
— Только жена.
— Вот и хорошо… Я страшно соскучился по своей бабе. Почти каждую ночь во сне вижу, понимаешь? И все так, что просыпаюсь мокрый, будто после бани. Но разве тебе понять?
— Случилось что? — спросил Стасис.
— Еще нет, но скоро такое случится, что у всех чертей со смеху животы лопнут. Тебе приказано в среду явиться туда, где в прошлый раз был, — к большой сосне. Шиповник велел сказать, чтоб явился как штык. Тут не до шуток.
— В среду?
— Да.
— С утра?
— Шутишь? В сумерки явись. И смотри, чтоб даже лиса не тявкнула. Понял?
— Понял.
— А теперь топай в постель, чего доброго, баба, тебя не дождавшись, на двор выйдет. И ей ни гугу… Понял?
Стасис кивнул, закрыл дверь и снова, будто кот, подстерегающий мышь, подкрался к кровати. Осторожно залез под перину, но тут же услышал голос Агне:
— Где был?
— А куда люди по ночам ходят? Налакался этого пойла, вот оно и гоняет.
— Не только гоняет, но и заговаривает с тобой.
— Что? — насторожился Стасис.
— Тебе лучше знать, о чем на дворе бормотал, как тот Вилюс…
— Ну знаешь, это уж слишком. — Стасис притворился рассерженным, хотя самого всегда разбирал смех, когда придурковатый холостяк Вилюс, ходящий по селам с сумой, присев где-нибудь в уголке, принимался чесаться и бормотать, что надо бы жениться, только девок теперь нет — одни распутницы.
— Хорошо, что третий кувшин не вылакал, а то и запел бы, — сказала Агне и повернулась спиной.
Стасис молчал. Знал, что правду все равно не скажет, а глубже увязать во лжи не хотел. И без того было омерзительно, словно он искупался в выгребной яме. Пусть думает себе что хочет. Наступит день, когда он сможет раскрыть все карты. Тогда и она согласится, что нельзя было иначе. А теперь его занимало другое: откуда Клевер узнал, что они переехали в свою избу, откуда знает, в какое окно стучаться? Ведь только два дня как переехали. Неужели к Винцасу заходил? Непохоже. Только недоумки были бы так неосмотрительны. Тем более что и с Шиповником договорились — чем меньше посвященных, тем лучше. Завтра надо будет осторожно спросить Винцаса. А еще лучше — Марию. У этой рот, словно скворечник, постоянно разинут. А если не были у них? Если они ничего не знают? Значит, у Шиповника в деревне есть свои глаза и уши, которые все видят, все слышат. Думая так, Стасис старался вспомнить, кто в эти дни переступал порог их дома; но ведь шли все, кому не лень, каждому было интересно взглянуть, как устроились новоселы, вот и знай теперь — кто распустил язык…
А утром, едва он пришел в лесничество, прибежал кузнец Кунигенас с новостью: в деревушке появился Чернорожий со своим отрядом и нагрянул к Билиндене, хутор которой возвышается на холме у крутого обрыва Версме. Сначала Стасис подумал, что Чибирас неспроста заявился: может, кто видел Клевера, сообщил, и теперь ребята Чибираса торопятся по горячим следам. Но эти предположения тут же развеял рассказ старика Кунигенаса. Откуда ни смотри — хутор Билиндасов как на ладони. Вообще-то мужики, может, и не удивились бы приходу отряда Чибираса — народные защитники нередко заглядывают в деревушку. Но ведь сегодня с ними приехал какой-то толстяк. Без автомата, без винтовки, только с желтым портфелем. Этот-то зажатый под мышкой портфель и не давал мужикам покоя. Что бы это значило? Портфель — знак власти. Простые людишки, по словам Кунигенаса, с портфелями не разъезжают. А чего представителям власти искать в избе Билиндене? Вот это и заботило собравшихся у лесничества мужчин. И так судили, и этак, пока тот же Кунигенас, потягивая вечно потухающую трубку, не решил:
— Накликала баба беду. Сама накликала на свою дурную голову.
И рассказал.
Билиндене перед пасхой, как и в другие базарные дни, продавала со своей повозки муку. Кому три килограмма, кому пять, а кому и целый пуд отвешивала. И никто этому не удивлялся, потому что женщина этим промышляла не первый год. Но надо было послушать, что она в тот день болтала! Всю свою жизнь, будто на исповеди, будто перед самим боженькой выложила. И о том, как ребята Чернорожего во время одной перестрелки уложили ее мужа, который связался с лесными, как она осталась одна с четырьмя ребятишками, как ко всем бедам добавилась еще одна — ни с того ни с сего околела корова; как дома не осталось ни капли молока, ни крошки хлеба, как со страхом смотрела она на последний мешок картошки… Выкладывает баба все, как на самом деле было, а покупатели, уже широким кругом обступившие ее повозку, стоят, не расходятся, всем интересно. Она же, словно ксендз с амвона, все выкладывает да выкладывает, хоть мешок ей на голову надевай, лишь бы замолчала, потому что и других замешивает, не только о себе выбалтывает. И как Ангелочек одолжил для почину денег, за которые она на мельнице получала подешевле муку; как потом начала мукой спекулировать, как с каждым разом все больше муки закупала; как отдала Ангелочку долг и уже могла своими оборачиваться! — словом, будто беленой объевшись, все выболтала. Но самое смешное, что потом сама себя начала поносить… за жадность. Мол, человек — такое алчное божье создание, что жаднее его нет. Это о себе! Говорит, всех детей с головы до ног одела, будто барчуков каких, и ели полным ртом, и две тысячи червонцев накопила, а все мало, все не хватает. Думала, мол, наберу еще тысячу и брошу эту проклятую спекуляцию, но когда набралась желанная тысяча — захотела другую, а потом еще и еще… Вот и скажите, люди, есть ли существо омерзительнее человека?.. Одни, обступившие повозку, смеются, ругаются, плюются, другие предлагают ей задаром раздавать — может, бог простит, что за эту же муку с бедняков по три шкуры сдирала. А она бьет себя в грудь, божится: «Не могу! И умом понимаю все, и совесть совсем замучила, а не могу иначе! Проклятая жадность словно на веревке меня ведет…»