Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Прибежала разгоряченная Мария.
— Ангелочка вывозят, — сказала, запыхавшись. — И его и ее. Обоих. Говорю, может, сходишь, замолвишь словечко, ведь все знают, что Ангелочек ни во что не вмешивался.
Он поднимается с колоды и идет. Заранее знает, что его слово — пустой звук, ни помочь, ни изменить ничего он не может. Идет больше из любопытства и потому, что так лучше — не надо оставаться вдвоем, можно отдалить час, когда хочешь или нет, но придется говорить и объясняться.
На дворе Ангелочка стоит темно-зеленый грузовик, тут же вертится деревенская детвора. Двор полон народу. Чибирас со своими парнями сидит на бревне, дымят все. Вместе с ними и двое военных, никогда раньше здесь не бывавших. Один наверняка шофер, потому что полупальто все в пятнах, словно вытащено из бочки с мазутом. Второй, наверно, начальник: шинель ладно подогнана, облегает перетянутый, как у девицы, стан, сбоку пистолет, сапоги сверкают, словно вороново крыло, — словом, хоть на парад… Деревенские во двор не идут, подпирают заборы, все тихие, озабоченные. Ни Ангелочка, ни его жены не видать.
— Вещи складывают, — объяснила Билиндене.
Винцас проходит мимо людей, минует распахнутые ворота, направляется во двор прямо к офицеру, говорит, кто он такой, и спрашивает, за что же такая кара Ангелочку.
— Сам напросился, — говорит офицер, и трудно понять, шутит он или говорит всерьез. Но лица Чибираса и всех остальных — сама серьезность, никто не ухмыляется, сидят, уставившись в землю, и жадно затягиваются дымом.
— Неужели сам? — удивляется Винцас и пытается объяснить офицеру, что у Ангелочка наверняка помутился разум после той ночи, когда в Лабунавасе вырезали семью Нарутиса, когда человек своими глазами видел стены кухни, забрызганные детскими мозгами.
— Слишком грамотным стал, — прерывает офицер, и Винцасу вдруг все становится ясным, он вспоминает злополучное письмо Ангелочка, и его обжигает упрек, что позволил отправить эту бумажку, послужившую против самого отправителя — беспокойного правдоискателя… Почему не удержал тогда, не отговорил, почему не порвал в клочки этот бред? — Сам жаловался, что не может жить среди бандитов… Вот мы и переселим его в более спокойное место. — Офицер сплевывает, как бы припечатывая глупость Ангелочка: так и надо такому дураку.
От большака донесся грохот телеги. Кто-то бешено гнал лошадь, и на выбитой дороге повозка гремела, словно пустая молотилка. Ребята Чибираса вскочили, схватились за оружие, но когда повозка вылетела из леса, все тут же узнали ездока, вдоль забора прокатился приглушенный рокот, а Чибирас с парнями снова спокойно устроились на бревне. Кучинскас безжалостно гнал лошадь. Бедное животное истекало потом, бока взмылены, морда в пене, глаза налиты кровью. Даже остановленная, лошадь все еще грызла удила, бока колыхались, словно мехи, по телу пробегала дрожь. Кучинскас отшвырнул вожжи, соскочил с повозки посреди двора и кинулся в избу, но на пороге столкнулся с Юзе — женой Ангелочка, несущей на двор узел с постелью. Узел выпал из рук женщины прямо на раскисшую, освободившуюся от мерзлоты землю, но они, кажется, не заметили этого, только смотрели друг на друга, пока она не ахнула, не упала ему на грудь, словно обомлев, а Кучинскас схватил ее в объятия, и даже издали было видно, как налилась кровью его могучая шея. Со стороны казалось, что и такому мужчине, как Кучинскас, тяжело выдерживать этот вес, потому что Юзе уже порядком растолстела.
На дворе кто-то прыснул, кто-то причмокнул губами, а тут и Ангелочек выскочил из избы.
— Слава богу, успел, — обрадовался, увидев обнявшихся, сам прильнул к ним, глядя то на одного, то на другого.
Такого никто не ожидал. Все давно наслышаны о странностях Ангелочка, все знали, что не от него, а от Кучинскаса понесла Юзите, но чтобы так, на глазах у всех обниматься — это уж слишком. От забора долетели сдерживаемые смешки, бабенки прикрывали рты уголками платков, а один из парней Чибираса захохотал во все горло и громко крикнул:
— Святая троица! Ни убавить, ни добавить!
— Заткнись, сопляк, — зло одернул его Чибирас и, затоптав брошенный окурок, тут же достал новую папиросу, дрожащими пальцами никак не мог ухватить спичку. И хотя он одернул только этого молодого парня из своего отряда, но слова подействовали на всех, народ у забора уже не захлебывался смехом, да и Ангелочек спохватился.
— Пошли в избу, — сказал и принялся подталкивать к двери жену, все еще цепляющуюся за Кучинскаса.
— Хозяин, не мешкай! — крикнул офицер. — Не соберешься за час, вини сам себя!
И Ангелочек торопился, собирался. Неизвестно, чем там занимались в избе его жена с Кучинскасом, но Ангелочек так и сновал из двора в сени. Тащил полости сала, муку, все бросал посреди двора на лужок и бежал в амбар — каким был всю жизнь, таким и остался: не доделав одного, хватался за другое — и ни то, ни другое не доводил до конца.
«И жалко, и досадно, и смешно смотреть на него», — думал Винцас, издали увидев подходящих брата и Агне. Они не лезли к забору, остановились в стороне и с большака наблюдали за происходящим во дворе Ангелочка…
Тем временем на пороге появился Кучинскас, обвел взглядом собравшихся, оглянул двор и шагнул прямо к офицеру, казалось, готовый на что-то отчаянное, потому что шел, словно бык на красную тряпку: голову выставил, сам напрягся, будто никого больше не видит. Офицер на всякий случай встал, руку отвел за спину, поближе к пистолету, и издали спросил:
— Что скажешь?
— Везите и меня заодно, — загудел Кучинскас.
— Никогда на грузовике не ездил? — с улыбкой спросил офицер.
— Я серьезно, начальник. Везите и меня, если ее везете.
— Не слушайте его! — донесся от амбара голос Ангелочка. Стоял он, набрав охапку плотничьего инструмента, и кричал на весь двор: — Не слушайте его! — Торопливо просеменил через двор, инструменты выскальзывали из его рук, падали на землю, и, разозлившись, он швырнул все — фуганок, рубанки, винкель, ватерпас, сверла, всякие железки — и бросился к Кучинскасу: — Никуда ты с нами не поедешь! Повадился и думаешь, что так и будет всю жизнь? Ты только о себе думаешь…
— Если ее везут, тогда и я поеду…
— Вот и подумай о ней! О ребенке подумай! Как этому ребенку жить придется, подумал ли ты? Кто из нас его отцом будет, подумал?
— Кто отец — Юзе знает, — словно от мухи, отмахнулся Кучинскас, вызывая смех.
Теперь уже никто не стеснялся, хохотали в открытую, даже Винцасу нехорошо стало. Он заметил, что лишь Чибирас сидит все такой же хмурый, как и раньше, только с еще большим остервенением затягивается дымом.
— Не смеши людей, — сказал офицер и, состроив серьезное лицо, добавил: — Не морочь голову ни мне, ни людям. Раз такой добрый, помоги вещи погрузить, а то ждать не будем, вывезем так, как стоят.